Неизвестная Россия. История, которая вас удивит
Шрифт:
«Я с некоторого времени работаю, как лошадь, – жалуется императрица барону Гримму в 1788 году, – мои четыре секретаря не успевают справляться с делами; я должна буду увеличить число секретарей. Я постоянно пишу. Никогда еще не писала столько». Впрочем, Екатерина не устраивала шоу из своей занятости. Признание в письме Гримму – это невидимые миру слезы. Внешне ее жизнь казалась легкой и гармоничной в духе той памятной фразы: «У всех свои занятия».
Презрение к славе есть презрение к добродетелям
Умение планировать день, распределять свои дела, не отступать от задуманного, не поддаваться хандре или лени, всегда держать спинку, сохранять спокойствие и самоиронию, одновременно рационально относиться к своему организму,
Еще Ключевский заметил, что одобрение значило для Екатерины то же, что «аплодисменты для дебютанта». Правда, Ключевский относил тщеславие Екатерины на счет ее женской слабости. Между тем она была поклонницей Тацита, а тот говорил, что «презрение к славе есть презрение к добродетелям» – contemtu famae, contemni virtutes. Желание славы, в том числе посмертной, было для императрицы способом оправдать «революцию» 1762 года, на деле доказать миру добродетельность своих намерений. Такая жизненная мотивация, безусловно, превращала ее в self made. Ради своей цели – править страной – Екатерина без сожалений преодолела массу данностей: и свое немецкое происхождение, и конфессиональную принадлежность, и пресловутую слабость женского пола, и монархический принцип наследования, о котором ей осмеливались напоминать практически в лицо. Словом, Екатерина решительно вышла за пределы тех констант, в которые жизнь пыталась ее поставить, и всеми своими успехами доказывала, что «счастье не так слепо, как его себе представляют».
Преодолев, казалось бы, непреодолимое, она очутилась в блистательном чертоге российской монархии, отражаясь в сотнях зеркал ее прекрасных залов и в тысячах глаз подданных, подобострастно устремленных к ее величию. В действительности за сиянием хрусталя, бриллиантов и орденских звезд скрывался, быть может, самый мрачный из тупиков ее жизни. Там, в изящной золотой клетке, ей предписывала томиться современная политическая наука, в том числе ее учитель, Монтескье. Томиться и не чирикать. Россия как большая империя обречена быть деспотией, так он считал. Екатерина с ее «республиканскою душою» никак не могла примириться с таким приговором.
Те, кто ищет в политике императрицы признаки «прогрессивного» движения к демократии, просто плутают в лесу. Неудивительно, что, измотавшись как следует, покусанные комарами и изъеденные клещами, они обвиняют Екатерину в лицемерии. Не менее тупиковым представляется мне путь тех исследователей, кто приписывает кондициям верховников 1730 года или так называемой «конституции» Никиты Панина середины 60-х годов XVIII века революционное значение. Ограничение самодержавия аристократическим советом едва ли облагородило бы здание русской государственности, скорее приблизило бы страну к хаосу Польши. Такой аристократический совет был призван легитимировать случайно приобретенное влияние отдельных лиц и превратить его в охраняемый законом институциональный статус. Это все равно что наемный топ-менеджмент компании вдруг захотел бы обладать ею по частям и заставил бы собственника подписать соответствующие бумаги. Очевидно, что тогдашние собственники ЗАО «Российская империя», столкнувшиеся с «конституционными» проектами своих топ-менеджеров, были совершенно не готовы расставаться ни с властью, ни с собственностью. Анна Ивановна порвала кондиции и забыла о них. Екатерина же, не отдаляя Панина, игнорировала его мнение как малосущественное.
Она, очевидно, пыталась найти свой путь между деспотией, олигархией и демократией, которые считала одинаково негодными формами правления. Фактически Екатерина впервые в русской истории попыталась осознать особенность русской ситуации.
Мыслить гуманно и как люди
В поисках образа недеспотической России императрицу ожидали горькие разочарования. Так, анализируя дискуссии в Уложенной комиссии по поводу крепостного права Екатерина пишет: «Предрасположение к деспотизму… прививается с самого раннего возраста к детям, которые видят, с какой жестокостью их родители обращаются со своими слугами. Ведь нет дома, в котором не было бы железных ошейников, цепей и разных других инструментов для пытки при малейшей провинности тех, кого природа поместила в этот несчастный класс, которому нельзя разбить свои цепи без преступления. Едва посмеешь сказать, что они такие же люди, как мы, и даже когда я сама это говорю, я рискую тем, что в меня станут бросать каменьями; чего я только не выстрадала от этого безрассудного и жестокого общества, когда в комиссии для составления нового Уложения стали обсуждать некоторые вопросы, относящиеся к этому предмету, и когда невежественные дворяне, число которых было неизмеримо больше, чем я могла когда-либо представить… стали догадываться, что эти вопросы могут привести к некоторому улучшению в настоящем положении земледельцев, разве мы не видели, как даже граф Александр Сергеевич Строганов, человек самый мягкий и, в сущности, самый гуманный… с негодованием и страстью защищал дело рабства… Я думаю, не было и двадцати человек, которые по этому предмету мыслили гуманно и как люди… Я думаю, мало людей в России даже подозревали, чтобы для слуг существовало другое состояние, кроме рабства».
От этих слов Екатерины веет безнадежностью и апатией. Но деспотизм, как она выяснит, – не только порождение господ, он коренится в качествах самого народа: «Неудивительно, что в России было среди государей много тиранов. Народ от природы беспокоен, неблагодарен и полон доносчиков и людей, которые под предлогом усердия ищут лишь, как обратить в свою пользу все подходящее… Человек, не имеющий воспитания, в подобном случае будет или слабым, или тираном, по мере его ума».
Очевидно, что причина, по которой она не собиралась расставаться с самодержавием, лежала не только в ее наблюдениях за Польшей, Швецией или Британией. Екатерина ощущала свое полное одиночество в России. Трогательно это ее восклицание: «Даже граф Александр Сергеевич Строганов…» Полагаю, чувство экзистенционального одиночества не раз накатывало и накатывает на русских правителей – оно прямое следствие совершенно исключительного их положения. Как выразился правнук Екатерины, Александр II: «Управлять Россией очень просто, но совершенно бесполезно». Правда, Екатерина не унывала и не отчаивалась, она понимала, что самодержавие в ее руках – это действенный инструмент по преобразованию России на более справедливых, рациональных и гуманных основаниях. Злоупотреблять самодержавием значило оставаться деспотом, делиться им с другими – рисковать отдать власть «безрассудному и жестокому обществу», «невежественным дворянам», «народу от природы беспокойному, неблагодарному и полному доносчиков». Императрица была убеждена, что с помощью самодержавия может многое исправить и, кроме нее, сделать этого никто не способен.
Она прекратила преследования раскольников и обеспечила равенство их в правах с никонианами, запретила пытки, не злоупотребляла цензурой и разрешила частные типографии, приняла действенные меры по поощрению частной инициативы, развитию предпринимательства и торговли и т. д. Полный обзор всех законодательных инициатив императрицы потребовал бы многостраничной эпопеи вроде трудов Мадариаги, Брикнера или Бильбасова, и я вынужден от него отказаться.