Неизвестная Россия. История, которая вас удивит

Усков Николай

Прошедшей зимой мне случилось ехать на машине из Москвы в Петербург. Как всякая дорога в России, этот путь проходил не только в пространстве, но и во времени – от Москвы XXI века до глуши Тверской губернии, благополучно оставшейся в веке XVII, от одного призрака прошлого – к другому.

«Един, оставлен среди природы пустынник! Вострепетал. «Несчастный, – возопил я, – где ты? Где девалося все, что тебя прельщало? Где то, что жизнь твою делало тебе приятною? Неужели веселости, тобою вкушенные, были сон и мечта?» – этим словам Радищева больше двухсот лет. Примерно то же думал я, сидя в бесконечной пробке из фур на трассе Москва – Санкт-Петербург. «Несчастный, – возопил я, – где ты?» – «Вышний, блин, Волочек», – процедил водитель.

Радищев путешествовал летом, я отправился в путь зимой. Тем не менее мои ощущения мало чем отличались от радищевских. Запруженная машинами битая дорога, ветхие хижины

с полузаколоченными окнами (нет, люди там живут, просто они так греются), редкие, ковыляющие по сугробам согбенные сограждане и полное отсутствие остро необходимого в таких условиях алкоголя решительно во всех ресторанах и кафе вдоль дороги – словом, все сообщало путнику антигосударственные мысли невероятной разрушительной силы.

На Радищева, двигавшегося с другой стороны, эти мысли обрушились в районе деревни Любань, всего в 85 километрах от Санкт-Петербурга. Устав от неровностей дороги, дедушка российского революционного движения вылез из кибитки и пошел пешком. На беду царскому самодержавию, Александр Николаевич встретил русского мужика и имел с ним беседу об ужасах крепостничества. Не вышел бы из кибитки, может, как-нибудь бы и обошлось. Увы, не обошлось. «Вдруг почувствовал я быстрый мраз, протекающий кровь мою, и, прогоняя жар к вершинам, нудил его распростираться по лицу. Мне так стало во внутренности моей стыдно, что едва я не заплакал». Там, в Любани, родилась российская интеллигенция, точнее, ее главный атрибут – комплекс вины перед угнетенным народом, который вскоре взлелеет разнообразных чудищ, постепенно разрушивших и старую Россию, и ее патриархальный народ.

Радищев – провозвестник страшного краха страны – явился, казалось бы, в момент ее наивысшего триумфа – в век Екатерины. Пушечные салюты в честь побед нашей армии и флота гремели тогда едва ли не каждую ночь, а императрица мечтала о том, что ее внук сядет на трон возрожденной Византии. Для чего и крещен был Константином.

Другой русский император, уже почти закрепивший за собой Константинополь, – Николай II (Константинополь должен был отойти России по соглашению с Антантой), – на той же проклятой дороге, пытаясь прорваться к семье в Царское Село, но угодивший в западню, устроенную восставшими солдатами и железнодорожниками, принимает решение об отречении. «Ночью повернули с Малой Вишеры назад, так как Любань и Тосно оказались занятыми восставшими» – это та самая Любань, где столетием раньше родилась российская интеллигенция. «Поехали на Валдай, Дно и Псков… Стыд и позор!» Эти слова Николай II записал 1 марта 1917 года, 97 лет назад. Российской империи оставался один день. Где-то в Старой Руссе царский поезд сделал короткую остановку. Здесь Николай II получил ответные телеграммы командующих фронтами на свой запрос об отречении. Все командующие высказались «за».

Старая Русса – мелкий провинциальный городок Новгородской губернии, известный, пожалуй, лишь тем, что там Федор Михайлович Достоевский писал роман «Бесы» про прямых наследников Радищева. Теперь победившие бесы, хмуро злорадствуя, смотрели на царский поезд, зачем-то остановившийся на заснеженной пустой станции.

Русса известна с XI века как «Роуса». Не напоминание ли это о варягах ruotsi – руси, которые дали имя самой стране, основали династию, правившую Русью до конца XVI века и на исходе своем породнившуюся с Романовыми?

За дорогой Радищева, Достоевского и Николая II лежит куда более древний путь – из варяг в греки, по которому, в частности, в 882 году прошли ладьи конунга Ольгерда завоевывать Киев. Одним из волоков на этом древнем пути был и тот самый Вышний Волочек, где я угодил в бесконечную пробку и бесконечную же апатию. Круг замкнулся.

Сослагательное наклонение

Однажды я задумался: а как бы выглядела Россия, не случись в ней революции 1917 года? Ну, во-первых, у империи было бы одной проблемой больше. Согласно предварительным договоренностям с Антантой России должен был отойти Константинополь. Такова была давняя мечта Екатерины Великой. Понятно, что никакой Восточно-Римской империи в XX веке не случилось бы. Я так и вижу националистическую прессу, которая чествовала бы Николая как второго Олега, прибившего свой щит на вратах Царьграда. Александр Блок написал бы своих «Скифов» в оптимистическом ключе, славя их второе пришествие на Босфор:

Да, скифы – мы! Да, азиаты – мы,С раскосыми и жадными очами!

Позднее эти строки стали бы духовным обоснованием дальнейшей экспансии Российской империи во всех мыслимых направлениях. Николай II скорее всего ушел бы в депрессию, которая уже посетила другого царя-победителя –

Александра I: ходил бы в русском платье, рубил дрова и молился. Распутина заменила бы Блаватская, теософия которой стала бы утешением для стареющей царицы. Она бы и познакомила ее императорское величество с молодым живописцем Рерихом, который эстетически доказал, что русский народ является непосредственным преемником древних ариев и предопределен к всемирному превосходству. В атмосфере самодовольства и мистицизма власть постепенно переползла к великодержавным шовинистам, которые оживляются в России после всякой великой победы. Духовной основой новой идеологии стали бы русские религиозные философы: Бердяев сел бы в Сенат, Ильина назначили бы обер-прокурором Синода, Розанова скорее всего выслали бы в Ревель за пессимизм. Более человеческий аспект русской идеи выражал Сергей Есенин, который написал бы щемящую оду в честь августейшего величества, с точки зрения простого русского парня. За это он был бы удостоен ордена Святой Анны и бриллиантовой «кокаинокерки» с портретом наследника. Владимир Набоков после убийства отца-либерала радикалом-черносотенцем уехал бы в Биарриц, где купил бы лучший дом и занялся в нем фитнесом. Владимир Маяковский не принял бы торжествующей России и вместе с художниками-авангардистами был бы зачислен в разряд «дегенеративного иудеомасонского искусства». В 1930 году в разгар Великой депрессии, сокрушившей фондовые биржи Петрограда и Москвы, Маяковский покончил бы с собой. В 1933 году его книги, как и произведения Малевича, Шагала, Кандинского, Розанова, Салтыкова-Щедрина, Льва Толстого, Михаила Лермонтова, были бы объявлены «жидовскими» и публично сожжены на Сенной площади Святого Петрограда и Страстной площади Москвы. К этому времени действительный тайный советник Ильин стал бы премьер-министром и регентом при одряхлевшем императоре и больном наследнике. Его тезис о «жидах, укравших будущее русских детей», пользовался бы немалой популярностью среди миллионов безработных, «выкинутых на улицу алчными инородцами». «Моя брань» – так называлась бы программная книга Ильина, в которой «истинным русам» предлагалось «окончательное» решение всех проблем – «стереть жидов и поджидков с лица земли путем глобального перераспределения власти в Европе». Среди чудом спасшихся от начавшихся еврейских погромов были бы физики Капица, Ландау и Курчатов, которые нашли бы убежище сначала в Англии, а затем в США, где работали бы над созданием атомного оружия.

И так далее. Может, друзья, это хорошо, что в истории не бывает сослагательного наклонения? И все плохое уже почти позади. Осталось только пережить сегодняшний день.

Хрустальная хрупкость бытия

В гораздо более худших обстоятельствах Мандельштам выработал формулу нашего пребывания в отечестве: «Мы живем, под собою не чуя страны». После аннексии Крыма, на фоне нарастающего патриотического подъема многих не покидает ощущение, что страна, в которой они родились, которую искренне любили, вдруг исчезла. Словно кто-то сдернул пелену, сотканную из рахманиновской музыки, подмосковной сирени и ахматовской поэзии, а под ней оказалось жуткое босховское чудовище, всклокоченное, ревущее, клацающее окровавленными зубами. Смотреть ему в глаза страшно, еще страшнее осознавать, что вот такая она и есть, наша страна.

На самом деле, боюсь, вся прелесть России как раз и состоит в хрустальной хрупкости ее красоты, дарующей одним беспокойство Достоевского, другим – истерику Цветаевой, третьим – фатализм Чехова, четвертым – сарказм Булгакова, пятым – снобизм Набокова. Ощущение бездны, простирающейся не где-то, а под самыми нашими ногами, и есть нерв большой русской культуры. Создал бы Бунин «Темные аллеи», если бы не было «Окаянных дней»? Мог ли Шостакович родиться в Швейцарии среди всех ее незабудок? Боюсь, он и во Франции родиться не мог бы. Разве в Германии, и то – исключительно после Версальского позора так, чтобы угодить в самую жуть фашистской диктатуры. Седьмую симфонию нельзя написать, любуясь альпийской идиллией. Такие вещи рождаются только на краю бездны. Дыхание сдавлено, ноги дрожат, вы хватаете воздух руками, то ли балансируя, то ли надеясь на что-то. И, наконец, все-таки заставляете себя выпрямиться и заглянуть вниз.

Я думаю, что время заглянуть вниз пришло для всех нас. Запомните как следует то, что вы видите. Иллюзии, в которых многие живут, сколь прекрасны, столь и опасны. Не только макьято, «Винзавод» и «Парк Горького», но и Рахманинов с Шостаковичем – тонкий, почти прозрачный пол, под которым все то же – обида, разочарование, злоба, зависть, ненависть ко всему, что выше, лучше, красивее. Там, под хрустальной хрупкостью – трудный беспросветный быт, в котором мало познания и много печали.