Неизвестная сказка Андерсена

Лесина Екатерина

– Один недоучка другого учит. Потравите гения, будете сами за него пахать. – Пальцы скользнули на шею, прижались, замерли. Чуткие пальцы, хитрые пальцы, эти пальцы надо обмануть, сбежать песочком из горсти. А он сумеет?

Сумеет. Он уже убегал. Он расслабился, но теперь.

– В общем так, больше никаких доз. И помой ты его наконец, а то стоять же невозможно! Нехорошо, гений, а весь в дерьме, прости господи.

– Мне за ним? – рокот нарастает, сейчас лавина сойдет с горы и погребет наглеца. Не сошла, не погребла, остановилась перед небрежным:

– Тебе, дорогой мой,

тебе. Ты ж его до такого состояния довел. И накорми. Смотри у меня, Лысый, не доиграйся. В отличие от тебя гений – товар штучный, я в него уже вложился крепко, и если чего – ты мне вложенное до копеечки вернешь, а потом еще и добавишь на то, что я мог заработать, но не заработал из-за твоей дури. Как это? Упущенная выгода? А я выгоду насчитаю.

– А… а она пусть уберется! – нашелся рокот. – Ей делать нечего!

– Пусть.

– Я не хочу…

– Не хочешь, не надо. Тогда в расход. Да, да, милая, а что ты думала? Мне вот за так с тобою возиться? С какой это стати? Так что либо приносишь пользу, либо тебя выносят, и уже совершенно бесполезной. Андерстенд? И не надо плакать.

Он поднялся, прошелся по комнате – теперь человек видел, что находится в комнате, лежит на сером бетонном полу, – и добавил:

– Следи за гением, красавица, может, и договоримся.

То, что происходило дальше, после ухода Ботинок, запомнилось едким запахом хозяйственного мыла, горячей водой, в которой мышцы вдруг отошли и наполнились вязкой болью и полужидкой кашей, которую в него вливали силой.

Вливала.

Белые волосы и синие глаза, заплаканные, но от слез яркие – небо после дождя, – черные потеки туши на ресницах и выцветшие веснушки.

– Меня Ольгой зовут, – сказала девушка. – Ольгой. А вас?

Он не помнил, он ел кашу, радуясь, что снова видит и слышит, что ощущает вкус пищи, что способен глотать сам и что Ольга рядом.

Красивая.

– А я… я сюда случайно попала. Я не помню ничего. Я к дому шла, Ефим приехал, и я хотела с ним поговорить. А он… или не он? Темно было, и фонарь светил. Мне этот фонарь прежде жутко не нравился, а тогда страшно стало, кругом темнота, и только он светит.

Каша перловая, от Ольги пахнет духами – название испарилось, но знакомый такой аромат, и человек снова обрадовался, уже тому, что начал узнавать запахи.

И имя вспомнит. И сбежит. Вместе с Ольгой. Ну конечно, он ведь не бросит ее в этом каменном мешке.

– А потом больно вдруг стало и сознание ушло. Я раньше только один раз сознание теряла, в школе… а тут снова. Я думаю, они вкололи что-то. И вам колют. Только теперь не будут. Вы ведь слышали, да? А вы и вправду гений?

– Да, – сказал он.

И вспомнил имя: Семен. Артюхин Семен Игоревич. И он во что бы то ни стало должен сбежать.

Ефим спал и понимал, что спит и что все происходящее вокруг – сон, яркий, живой, но сон. На самом деле не существует ни старухи со спичками, ни свалки, ни Даши, ни его, Ефима нынешнего. На самом деле реальность предопределена – стоит открыть глаза и он увидит горы.

Ломаные хребты на белом-синем-золотом, и солнце катится в пропасть, а воздух дрожит, плывет маревом, хранит тишину. Воздух устал

от трассирующих пуль, и Ефим устал. Вместе отдыхают, вместе смотрят сон.

Вот старуха колдует над кастрюлей, сыплет жменя за жменей труху в варево колдовское, бормочет неразборчиво да постукивает деревянной ложкой по алюминиевой кастрюле. Кастрюля подпрыгивает, но не падает, удерживаемая чудовищного вида конструкцией – гибридом клетки и штатива.

Забавный сон.

И пес, который вертится у ног ведьмы, и заросшая сажей печурка с кривой трубой, и едкий дым… лучше такой, дровяной, чем пороховой.

– Не пил, говорит, не помнит, говорит… – старуха подошла близко, слишком уж близко – запах от нее исходил премерзостный – и положила руку на лоб. Горячая. Стряхнуть, но… стоит шелохнуться, и сон исчезнет. Тогда горы заберут Ефима. – Не пил и не помнит. Не бывает так.

Глаза у нее молодые. Светло-зеленые, осколками бутылочного стекла, в котором черными мошками застыли зрачки. В глаза ведьме смотреться нельзя, душу потеряешь.

– А раз сам не пил, то кто-то влил. Или вколол, – шевелятся губы, но ни звука не рождают. А Ефиму все равно каждое слово знакомо. Ну да, это же сон, у снов свои законы.

– И значит, кому-то ты, добрый молодец, крепко поперек горла стал. Но не настолько крепко, чтобы тебя совсем жизни лишить.

Желтые зубы. Вдруг да в глотку вцепится? А и плевать. Сон же…

– Эй, ты меня слышишь? – наклонилась к самому лицу. Поцелует? Нет, такого даже во сне не хотелось бы. – Слышишь-слышишь, по глазам вижу. Чем же тебя-то ширнули так, что до сих пор торкает? Клык, ты видел такое, а? Видел? Сначала он сидит, говорит, а потом бац – и ушел. А почему? А потому, я тебе скажу, что холод подействовал отрезвляюще, а теперь, отогревшись, организм снова поддался. Ну да нам-то с тобой что главное? А главное, чтобы гостик наш незваный не окочурился ненароком. Нам тут только трупов не хватало.

– Уйди, – сказал Ефим, задыхаясь от смрада, но ведьма не послушала, приникла, почти легла на грудь.

– Чего ты там лепечешь?

Он не лепечет, он говорит, просто в этом сне ему не разрешено разговаривать. Или все-таки не сон?

– Лепечет-лепечет, а не говорит. И денег обещал. Если подохнет, денег не будет. А не будет денег – не будет жизни. Вот такое колесо.

– Уйди, – повторил Ефим. Вышло понятнее. Но ведьма все равно не ушла, принялась копаться, расстегивая рубашку, тереть колючими лапами щеки, в глаза лезть. И Ефим не выдержал, взмахнул рукой – пусть и сон рухнет, но дальше терпеть он не намерен.

Сон не рухнул, а мышцы вдруг судорога разорвала.

Мать-мать-мать! Это не сон! Это наяву! Бомжиха и белое поле, дом в мусорной куче.

– Стонет, стонет, оживает. А ты что думал? Ломать не будет? Будет, еще как будет. Это я тебе как специалист скажу, – она сунула под нос сплющенную кружку с какой-то дрянью и заставила глотнуть. Горячо и горько, до тошноты. – Пей-пей, а то ж и вправду сдохнешь, умник.

Он был слишком слаб, чтобы сопротивляться, да и каким-то внутренним чутьем, тем самым, что позволило ему выжить в горах, понимал – ведьмовское варево спасает.