Неизвестная война. Правда о Первой мировой. Часть 1
Шрифт:
Дьёрдь Лукач родился в Будапеште 13 апреля 1885 в семье очень состоятельного банковского служащего, впоследствии директора Венгерского кредитного банка. Его отец Йожеф Лукач (Лёвингер), уроженец города Сегеда, еврей, уже в зрелом возрасте принявший христианство и сменивший фамилию на венгерский лад, был сыном небогатого ремесленника, едва умевшего написать свое имя, и сделал головокружительную карьеру исключительно собственными усилиями. Со временем он не только получил дворянский титул, но и вошел в число приближенных премьер-министра И. Тисы.
У будущего философа никогда не было духовной близости с отцом. Между тем Й. Лукач рано оценил незаурядные способности сына. Отбросив с огорчением свою заветную мечту, сделать из Дьердя политика правящей партии, он, однако, благосклонно отнесся к его творческим пристрастиям, гордился его успехами на литературном и научном поприще, финансировал поездки за рубеж, выступал меценатом начинаний молодого Д. Лукача и его друзей в театральной жизни.
Мать Д. Лукача, урожденная Вертхаймер, была уроженкой Вены, происходила из богатой еврейской буржуазной семьи. Впитанный с молоком матери, язык Гегеля и Гетё стал первым родным языком Лукача, тогда как венгерский был языком ранних уличных впечатлений, общения
Детство и юность философа прошли в одном из фешенебельных районов Будапешта. На склоне лет он вспоминал о царившей в семье атмосфере обязательных ритуалов, этикета и «протокола», буржуазной респектабельности и благовоспитанности, когда десятилетнего ребенка вопреки его воле чуть ли не ежедневно принуждали воздавать почести посещавшим родительский дом гостям из благородных аристократических фамилий или состоятельных бюргерских семей. Не меньшее внутреннее отторжение вызывала в нем и обстановка в престижной будапештской гимназии с господствовавшим там духом «добропорядочной» верноподданности престарелому императору Францу Иосифу Габсбургу и стоявшей за его спиной венской камарилье. Сразу остро не приняв системы ценностей, при которой главным мерилом достоинства считался жизненный успех, юный нон-конформист находил убежище в книгах, где его влекли, в первую очередь, образы бунтарей, маргиналов, изгоев.
Литературный дебют Лукача состоялся в 1902 года в роли театрального критика. Вскоре, не удовлетворившись импрессионистическим стилем своих ранних эссе, будущий философ на три года перестал писать для прессы, обратившись к более углубленному изучению мировой культуры. Эти штудии через несколько лет принесли свои плоды. Изданный на двух языках сборник эссе «Душа и формы» (1910), вызвавший немалый резонанс и в Германии, был, по отзыву одного из рецензентов, насквозь пронизан «трагическим отчаянием современной души, стремящейся к цели, содержание которой потеряно».
Болезненно переживая отсутствие в Венгрии глубокой и самостоятельной национальной философской традиции, Лукач, получивший на родине диплом юриста, изучал философию в германских университетах. В среде немецких интеллектуалов он пытался найти убежище от удушливой духовной атмосферы современной Венгрии. В ранних работах Лукача преломился духовный опыт многих школ и направлений от немецкой классической философии через Шопенгауэра и Кьеркегора до современного неокантианства. Из современников наибольшее воздействие на него оказали двое – представитель «философии жизни», известный также как историк культуры, Георг Зиммель и классик неокантианской социологии Макс Вебер. У них обоих Лукач учился в Берлине, в Грге. Но наряду с европейской философской традицией духовный мир молодого Лукача питал и другой источник – литература и искусство разных времен и народов. В эссеистике 1900-х годов глубоко волновавшие Лукача «вечные», экзистенциальные философские проблемы (в частности, проблема отчуждения) осмыслялись по преимуществу на материале художественной литературы от Л. Стерна и Новалиса до современных ему авторов. Дьёрдь Лукач начал свой путь в философии в годы, когда Европа жила ожиданием глубоких потрясений, смертельно угрожавших завоеваниям культуры. Эсхатологические предчувствия, пронизывавшие духовную атмосферу предвоенного времени и нашедшие многообразное выражение в европейской культуре тех лет, отразились и в раннем творчестве венгерского мыслителя. В своем неприятии венгерской отсталости, полуфеодальных экономических устоев и несовершенной политической системы страны молодой Лукач сходился с ведущими мыслителями радикального направления (О. Яси и др.). Но в отличие от большинства своих современников он не склонен был идеализировать западные модели демократии и совершенно не питал иллюзий в отношении вестернизации Венгрии как основного средства разрешения социальных противоречий. Ему мало импонировала и модная среди венгерских прогрессистов начала века философия спенсеровского позитивизма с ее унылым рационализмом, плоским прагматизмом. Трагическое мировосприятие молодого Лукача определялось настроениями безысходности, а глубокая духовная неудовлетворенность философией позитивизма стимулировала метафизические искания, в которых и застал его в Гейдельберге август 1914-го.
Первая мировая война вначале вызвала прилив энтузиазма, настоящий душевный подъем среди интеллигенции всех воюющих стран, включая людей последовательно либеральных убеждений, чуждых крайностям национализма. В числе тех, кто ее активно поддержал, были европейски известные интеллектуалы А. Бергсон, Э. Дюркгейм, З. Фрейд, Т. Манн и др. Великий французский поэт Г. Аполлинер пошел добровольцем на фронт, где был тяжело ранен в голову. Истоки подобного, в своей основе романтического ощущения лежали в пресыщении «пошлым» мещанским укладом жизни, жажде неизведанного, ожидании грядущих социальных перемен, рождения нового, очищенного в горниле фронтовых лишений, более справедливого и гуманного, чем прокламировавшаяся правящими кругами идея священного единения во имя победы своей родины находила бескорыстных поборников среди интеллигентов, увидевших во фронтовом братстве путь к преодолению духовной изоляции, модель новых, идеальных, лишенных отчуждения межчеловеческих отношений. Этому способствовала и общность переживаемых страданий, разрушавшая привычные социальные перегородки. «Людей охватило какое-то пылкое стремление к единению друг с другом», – так жена М. Вебера вспоминала впоследствии настроения в гейдельбергском окружении своего мужа. Д. Лукач не склонен был разделять пафоса своих коллег, за что подвергся остракизму с их стороны. Лукач упорно продолжает видеть милитаризм там, где «для меня речь идет именно об освобождении от милитаризма», то есть об утрате милитаризмом своей прежней самоцельности и бессмысленности, – замечал в этой связи философ Г. Зиммель.
По мнению же Лукача, война не только не преодолевала отчуждения в межчеловеческих отношениях, но обостряла его в грандиозной степени. Войну он воспринял как предельное выражение абсолютной иррациональности, бесчеловечности и греховности современной цивилизации, пока не видя при этом реальной силы, которая смогла бы вызволить человечество из такого состояния. Укреплению в подобном отношении к всемирной бойне способствовал и личный жизненный опыт – потеря друзей. В омском госпитале для военнопленных скончался высоко ценимый Лукачем философ Б. Залай, предвосхитивший ряд положений теории систем. На фронте погиб молодой
Ощущение ненадежности опор, тоска по «устойчивости, мере и норме», стремление найти духовные и нравственные абсолюты, необходимые для постижения мира во всей его целостности и обретения внутренней душевной гармонии были главными мотивами предвоенной эссеистики Лукача. Преодолеть хаотичность, бесформенность, расплывчатость, неопределенность, царящие в повседневной действительности, способно было, по Лукачу, только искусство в его классических образцах. Лишь через искусство, всегда стоящее выше непосредственных проявлений жизни, можно приобщиться к сути вещей, постигнуть смысл существования. Вслед за своим учителем Зиммелем Лукач утверждал активную, организующую, жизнетворческую роль художественной формы, ее способность в противовес повседневности и эмпирии создать свой собственный, автономный, неразобщенный и неотчужденный мир. Личная драма, пережитая Лукачем незадолго до войны, самоубийство любимой женщины И. Зайдлер, обострила в нем чувствительность к этическим проблемам. Постепенно он приходил к мнению, что искусство должно выполнять скорее не метафизическую, а моральную функцию – создавать образ (микрокосм) нового мира, находящуюся в резком контрасте со старым миром некую утопическую целостность, способную вдохновить людей на ее воплощение в реальности. Присущее искусству люциферово начало позволяет ему восстать против мира, созданного Богом, во имя другого, более совершенного. Конфронтация между миром отчуждения и миром утопии должна в идеале завершиться победой последнего; радикальное уничтожение мира отчуждения сможет сделать утопическую тотальность реальной, эмпирической тотальностью. Таким образом, в духовной эволюции Лукача стал намечаться, а с началом войны ускорился поворот от трагического видения мира к утопическому, от чувства безысходности к мессианизму и апокалиптической надежде, которая смогла бы вознаградить все ожидания. Отныне он уже не считал отчуждение конечным человеческим состоянием. Реальность, какой бы она ни была – отнюдь не «тюрьма», а результат собственного выбора. Бог покинул мир, но возможно второе пришествие Христа. Духовный путь Лукача шел к принятию наиболее еретической версии христианской религии – признанию возможности установить Царство Божие на Земле. Книга «Душа и формы» еще продолжала находить отклик в прессе, но уже стала глубоко чуждой автору. В работах времен войны и прежде всего в наиболее известной из них, «Теории романа», преобладал уже не трагизм мироощущения, а утопические надежды.
Любая утопия, сколь ни была бы она оторвана от жизни, не может ограничиться идеальным проектом, «моделью» будущего, она предполагает для своего осуществления «новых людей», носителей утопического сознания. И размышляя над тем, есть ли в реальности социально-политическая сила, способная обнаружить выход из глубокого кризиса и нравственного тупика современной западной цивилизации, молодой Лукач не мог обойти вопроса об отношении к современному социализму. «Надежда может быть только на пролетариат и социализм, – писал он еще до войны, – Надежда, что придут варвары и грубыми руками отбросят в сторону всю эту презренную утонченность; надежда, что революционный дух, который всегда разоблачал любую идеологию, повсюду видел свежие силы революции, и здесь сможет ясно все увидеть и почувствовать, сметая на своем пути все второстепенное и возвращаясь к существу дела». Но далее следовало весьма пессимистическое заключение: современный социализм «не обладает религиозной силой, затрагивающей душу целиком – какой владело первоначальное христианство». Идеология II Интернационала, делавшая упор на эволюционное, органическое развитие общества, ориентировавшая людей не на борьбу, а на приспособление к существующему порядку вещей, явно не отвечала радикальным мессианистским устремлениям молодого Лукача, исключительной бескомпромиссности его романтического антикапитализма. Как и многим другим охваченным революционным нетерпением интеллектуалам его поколения, Лукачу виделась в социал-демократических доктринах недооценка активного, субъективного фактора в истории. Более мессианский социализм, способный привести ко второму пришествию Христа и «новых христиан» и составить реальную альтернативу лишенной духовных абсолютов современной западной цивилизации, венгерский философ увидел в России. Он глубоко интересовался русской литературой, ее нравственными исканиями, писал (к неудовольствию М. Вебера, не одобрявшего увлечения Лукача эссеистикой, отвлекавшей его от академической философии) так и оставшуюся незаконченной работу о Ф. М. Достоевском, с творчеством которого связывал не только обновление жанра романа (наиболее адекватной, по его мнению, формы художественного выражения современной эпохи тотальной греховности), но и попытку художественного воспроизведения другой, более глубокой, чем кантовская, этики, утверждающей моральную ответственность индивида не только за свои собственные поступки, но за все зло, совершаемое на земле. Этические нормы, господствующие в современном обществе, есть не более, чем одна из сил отчуждения. Мир героев Достоевского – выше мира социальных форм и обычных этических норм, отношения между людьми определяются не их социальным статусом – это общение обнаженных душ, преодолевающее социальные узы.
С вниманием к русской литературе перекликался глубокий интерес Лукача к революционному движению в России. Одно из характерных проявлений «второй» этики Лукач видел в присущей русским революционерам готовности пожертвовать во имя общих интересов не только жизнью, но и собственным душевным комфортом и даже моральной чистотой. Первая жена Д. Лукача Елена Грабенко была русской политэмигранткой, в которой венгерский философ увидел реальное воплощение не только России Достоевского, но и современной революционной России. Близко знавший Лукача, выдающийся немецкий философ Эрнст Блох, как-то заметил, что его друг женился на «России Достоевского», которая никогда не существовала в реальности.