Неизвестные солдаты
Шрифт:
— Можно бы щи из крапивы сварить, — мечтательно рассуждал он. — Мать дома варила, а крапивы по-над берегом много растет… Там еще и укроп есть. Или сеял кто или ветер семена разнес. Растет меж лопухов. А его ведь тоже в котелок можно…
— Воды нету, — сказал сержант. — А без воды какие щи? И мяса нету тоже, и соли нету, и ничего нету.
— Да, — вздохнул Сашка. — Голая крапива с укропом это все-таки не еда… И опять же против того места, где укроп, у немцев пулемет в кустах…
Среди обломков то ползком, то на четвереньках пробирался красноармеец-связной. Увидев
— Эй, музыкант, к командиру вместе с трубой, живо!
— Зачем?
— Быстрей давай! Возле инженерного управления командир. Немцы на нашем берегу, отбивать будем!
Вместе с Сашкой пошли и сержант с Кулибабой.
Укрываясь за полуразрушенной стеной, лежали красноармейцы, человек семьдесят. Фокин давно уже не видел столько людей вместе и поразился, какие они все измученные, исхудалые, грязные. Много перевязанных. Даже не верилось, что эти люди могут подняться в атаку. Но они готовились, привычно и деловито, без лишних движений, вставляли запалы в гранаты, меняли диски автоматов.
— Будешь играть! — приказал старший лейтенант. И добавил: — Громче играй.
Повернулся к чернолицему с забинтованной шеей политруку.
— Ну, пора?
— Пора.
Сашка повесил на грудь автомат, достал из-за спины помятую трубу, дунул в нее, проверяя.
— Товарищи! Впере-е-е-ед! — вскочил старший лейтенант и первым выбежал через пролом в стене.
Фокин за ним. Остановился, вскинул трубу, заиграл сигнал атаки. Спекшиеся губы не повиновались, звуки получались пронзительные, отрывистые, самому противно было их слушать. Сашка махнул рукой и побежал было за красноармейцами, но политрук, обгоняя его, крикнул свирепо:
— Играй, черт!
Сашка больно куснул губы, чтобы чувствовать их. Тревожные звуки горна, врезавшиеся в треск стрельбы, подстегивали, звали вперед не только бойцов, но и самого Фокина. Он шел быстро, срываясь на бег, не отставая от красноармейцев.
— Давай, Саша, давай! — восхищенно кричал Кулибаба, поспевавший рядом.
— Р-р-ра-а! — грохнуло впереди, красноармейцы побежали быстро, и Фомин за ними.
На бегу играть было невозможно, а он все-таки играл; уже не мелодия, отдельные звуки рвались из трубы, но все равно радостно было слышать их, привычными и бодрящими были они.
Сержант-пограничник, бежавший впереди, метнулся вправо, взмахнул прикладом над головой и упал сам. В том месте сбились в кучу красноармейцы, вокруг кричали, стреляли и падали люди, а Сашка, подняв кверху трубу, самозабвенно, вкладывая всю душу, играл один и тот же тревожный, зовущий сигнал: атака, атака, атака!
Красноармейцы сбросили автоматчиков в реку, рассыпались по укрытиям. Некоторые, обезумев от жажды, кидались к воде, наклонялись, пили. Но с того берега стреляли немцы, и те, кто добежал до реки, падали там в воду и на траву возле нее.
Будто кнутом стегнуло по ноге Сашку, он покачнулся, выронил трубу. Нагнулся посмотреть, что случилось. Пуля насквозь прошила мякоть левой ноги ниже колена. Боли не было, только сразу сделалось жарко. Из двух ранок бежала кровь. Сашка разорвал штанину, обмотал вокруг ноги грязную тряпку.
— Ну, помоги! — крикнул он Кулибабе, со страхом смотревшему на него. — Руку дай! Да трубу-то подними, дура!..
Долго добирались они до инженерного управления. Сашка заметно слабел. Кружилась голова. Опираясь на плечо Кулибабы, он медленно шел к тому подвалу, куда отводил когда-то раненого лейтенанта. Возле двери Кулибаба остановился, спросил растерянно:
— Я-то куда теперь? И сержанта нет, и ты вот…
— Со мной будешь. Подожди, пока перевяжут.
Спускаясь вниз по высоким ступенькам, Сашка подумал о том, что не знает даже фамилию сержанта-пограничника. Привык с первого дня: сержант и сержант. Так вот и погиб человек, а кто — неизвестно…
— Слышь, — сказал он Кулибабе. — Пока я тут, ты сходи, разыщи сержанта. Посмотри в карманах, может, адрес есть. А потом отнеси в сторонку и закопай. Ну, не закапывай, — поморщился он. — Положи хорошо и камнями сверху закрой.
В подвале, превращенном в госпиталь, на испятнанных кровью матрацах и коврах, впокат, один к одному лежали раненые. Бредили в беспамятстве, стонали, скрипели зубами. Остро пахло йодоформом. Спертый воздух дурманил голову.
Несколько жестяных ламп скудно освещали бледные лица. Изможденные женщины с темными провалами глаз сидели возле раненых, кормили их, перевязывали. Сашка даже удивился: как женщины могут находиться в этом аду, и ведь не час, не два, а несколько суток.
Там, наверху, когда убивали товарища, о нем говорили, сожалели, ночью старались зарыть где-нибудь в городке. А здесь на умерших не обращали внимания, они по нескольку часов лежали среди раненых.
Люди просили пить. Женщины уговаривали потерпеть до ночи, когда пойдут к Мухавцу за водой добровольцы. Лишь тяжелораненым давали иногда два-три глотка.
Тут были свои строгие правила, свои порядки. Пожилой фельдшер ощупал ногу Фокина, сказал что-то девушке в халате, покрытом темными пятнами. Девушка ножницами обрезала штанину до самого бедра, смазала йодом края раны. Было больно, но Сашка и виду не подал. Пошутил через силу.
— Вот бы в атаку так в отрезанной брючине. Немцы одного вида бы напугались.
Девушка не ответила. Стояла на коленях, склонившись над его ногой, серьезная, сосредоточенная. Две косички торчали из-под берета. Бинтов у нее не было. Делала перевязку, разрывая на ленты мужскую нижнюю рубашку. Кровь из ранок продолжала сочиться. На перевязи с двух сторон появились красные пятнышки. Девушка рылась в сумке, морща лоб.
— Жгут бы надо, — жалобно сказала она. — Течет ведь.
Сашка увидел ее лицо: девушка была совсем молодая, лет семнадцати. Губы у нее неестественно большие, ярко-красные, почти черные. Она дышала тяжело, ртом, то и дело облизывала губы, и Сашка понял, что это от жажды. Ему стало очень жаль ее и было неловко от того, что она своими маленькими пальчиками прикасается к его грязной волосатой ноге. «Эх, жизнь собачья! Ей бы стишки для среднего возраста наизусть читать, — думал он. — Последним гадом буду, если ей нынче воды не достану».