Неизвестный Алексеев. Том 3: Неизданная проза Геннадия Алексеева
Шрифт:
Я блуждаю в собственных стихах. Я кружусь на одном месте. Как собака, я ловлю себя за хвост, но он ускользает от меня, и я в отчаянье. Меня душит собственный стиль. Меня губит мною же рожденное любимое дитя. Мне необходим некий толчок извне, некий шок, некое потрясение, которое отбросит меня в сторону от моей уже хорошо утоптанной тропы.
Взял с собою из Ленинграда набросок рассказа, сделанный в Алупке в 1974 году, дабы, вдохновясь свежими впечатлениями от Крыма, превратить его в настоящий рассказ.
Двадцать дней я прожил на глазах у знаменитой горы. И вот наконец я решил подойти к ней поближе.
Дорога в гору, к верхней автостраде. За мною увязался пьяный сумасшедший урод, которого я часто вижу у магазина. Он меня приметил и неоднократно выражал мне знаки внимания.
Безумец упорно преследует меня, двигаясь сзади, на расстоянии метров двадцати. Я прибавляю шагу, и он тоже. Я почти бегу, и он, каналья, тоже бежит.
– Стой! – орет он. – Стой, а то убью!
Я останавливаюсь. Он подходит, улыбаясь, и дружески пожимает мне руку.
– Куда ты так торопишься, чудак? – говорит он мне. – Мне так хотелось пожать тебе руку!
Автострада. Безлюдье. Только машины и мотоциклы. Лес. Из леса выглядывают скалы. Над ними синеет вершина горной гряды.
Жесткие, колючие растения у обочины. Молоденькие пушистые сосенки. Прямо передо мною в высоте розовеют на вечернем солнце зубцы Ай-Петри.
Таблички с надписями, запрещающими входить в лес. Домик лесного обходчика. Вид сверху на побережье и на море. Там, внизу, еще светло, а здесь, у подножия гор, уже густая тень, уже вечерние сумерки.
Ржавые, мрачного вида опоры недостроенной канатной дороги на вершину все той же Ай-Петри. Ветер свистит в железных решетчатых фермах.
Стук и говор в кустах. Автотуристы расположились на отдых. Рядом с машиной на земле разостлана клеенка. На ней тарелки и бутылки. Вокруг нее несколько человек, детей и взрослых.
Спуск вниз. Каменистая сухая дорога. Дикие яблони, невысокий дубняк, заросли шиповника и ежевичника. Виноградники. Виноград еще мелкий, зеленый.
Нижнее шоссе. Горы уже все погрузились в тень. Только на башнях Ай-Петри еще заметны последние блики от заходящего солнца. Но море еще освещено, и у горизонта виднеется силуэт какого-то судна, движущегося к Севастополю.
Рядом со мною останавливаются две роскошные заграничные машины. Дверца одной из них открывается. Выходит элегантно одетый иностранец и на довольно прилично русском языке спрашивает меня, как проехать к Ласточкиному гнезду.
Дорога к Кореизу. Кореиз. Автобусная остановка. Ожидание автобуса. В просвете узкой улочки на желтом фоне послезакатного неба, как гигантский гнилой зуб, темнеет зловещий силуэт Ай-Петри.
Автобус на Алупку. Густо-серая стена моря. И уже совсем черные, мрачные горы. Около меня сидит девушка с рыжим чемоданом. Она вертится и с интересом смотрит по сторонам.
– Что это там торчит? – спрашивает она, показывая на горы.
– Это Ай-Петри, – говорю я, – самая красивая и самая загадочная гора на Южном берегу Крыма.
9.7
Магазин
Забыв, кто за кем, кто где, люди, толкаясь, бегом кинулись внутрь, к прилавку. Две старушки, зацепившись друг за дружку, упали, выронив из рук кошелки. Но никто даже не попытался им помочь, а бежавшие вслед за ними явно воспользовались их падением, чтобы прорваться вперед, поближе к сосискам. Бедные старушки оказались в самом хвосте очереди, которая еще долго гудела и колыхалась, пока не приняла свой окончательный вид.
А вокруг набитого людьми магазина во всей своей царственной роскоши располагалась крымская природа: острия кипарисов вонзались в знойное южное небо, за картинной, до неестественности эффектной скалой голубели дальние горы, а внизу синело спокойное и огромное море. Из дверей по одному выходили потные распаренные, усталые люди со счастливыми, сияющими лицами. Они бережно прижимали к груди свертки с сосисками.
Доброта и красота человеческая.
Для христиан куда важнее доброта. Но в античном язычестве красоту ставили выше.
Христианство отрывало человека от вселенской гармонии. Оставались только Бог и человек. И человек обязан был, забыв о себе, взирать на Бога и исполнять ниспосланный им нравственный закон.
А древний эллин ощущал себя зеркалом великого совершенства сотворенного богами мира и гордился своей красотой. Для него гармония форм была высшим законом всего сущего.
Доброта нужна в человеческом общежитии, красота же людей, так же как и красота природы, имеет ценность абсолютную, безотносительную, космическую, трансцендентную.
Интересно, что даже богов своих греки особой добротой не наделяли. Они у них часто злы, капризны, немилосердны.
В христианскую эпоху человек красивый, но недобрый, стал моделью особого рода прельстительной, изощренной греховности. Это был дерзкий вызов миру, где все стремится к совершенству (если человек зол, то хорошо, что он хотя бы красив).
Была ли и впрямь историческая необходимость в появлении и распространении христианства? Или это одна из трагических ошибок истории?
Каким бы стало человечество XX столетия, не будь христианства и средневековья?
Житие в некогда античном Крыму делает меня язычником.
Ветрено. Море слегка штормит. По нему бегут белые барашки. Откуда-то издалека, видимо из Турции, бегут они к берегам Тавриды. Листья пальм мелко-мелко трепещут под ветром, но тяжелая листва магнолий остается величественно-недвижимой.