Неизвестный Байконур. Сборник воспоминаний ветеранов Байконура

Стаднюк Иван Фотиевич

Начальник управления генерал Горин, когда я обратился к нему с тем же вопросом, усмехнулся:

— Ладно. Перепиши слова от руки и выучи наизусть. А шпаргалку мне потом лично отдашь после пуска.

Так я и сделал.

Но после пуска ни я, ни генерал так и не вспомнили про рукописные листочки, и они вот уже тридцать лет лежат в моем архиве.

Итак, 14 декабря утром я уже был на 31-й площадке. Пуск был назначен на середину дня. Позиция ленинградских телевизионщиков располагалась на обратном скате песчаного холма, на котором стояла стартовая система, но сами телевизионные камеры — на прямой видимости, примерно в четырехстах метрах от ракеты. Меня посадили в кабину какого-то автобуса, развернутого здесь же, лобовым стеклом на старт. Передо мной стоял маленький монитор,

на котором я мог видеть все, что идет в линию, рядом — микрофон, на голове наушники циркуляра шлемофонной связи, а в руках телефонная трубка прямой связи с генералом Гориным, который сидел на центральном пульте первого измерительного пункта. Накануне он мне сказал:

— Текст, он, конечно, текст. Но что бы там ни произошло, слушай только меня. Скажу: «Молчи!» — значит — молчи!

Мороз был в этот день градусов двадцать, да еще с ветерком, так что в меховом костюме и в унтах я чувствовал себя в этой железной коробке, как полярный летчик после вынужденной посадки.

По двухчасовой готовности я влез в опутанную проводами кабину автобуса, прикрутил проволокой плохо прикрывающуюся дверь и приготовился «левитанить».

На старте началась заправка, оттуда тянуло керосинцем и тем особым, неповторимым, волнующим запахом изделия, который вспомнят многие, если представят, как пахнут монтажные платы любого старого пульта, если открыть его заднюю крышку.

Радиолиния от старта до городского телецентра, где был вход в телевизионный кабель на Москву, обеспечивалась тогда ретрансляторами «Левкой», работала со сбоями, и меня время от времени просили «почитать чего-нибудь для настройки», а телеоператоры соответственно «ползали» панорамами по ракете. Читать заготовленный текст было просто глупо, газет мы с собой не возили, и я озорства ради начал по памяти шпарить то, что я помню из своего, вроде «Баллады о “стреляющем'’»:

Семнадцать суток глаз он не смыкает. Смыкая только в челюстях зевок! Уже о пуске даже в Конго знают, А он ничем похвастаться не мог: Задержка за задержкой! Космонавты устали ждать в неведенье таком. И спали уж, и слушали сонаты. И даже водку стали пить тайком. А он не спит! Никак заснуть не может, Возясь с ракетой столько дней подряд! Ее он то поставит, то положит, То выкинуть грозился, говорят! Но вот однажды, ставя все на карту. Покрывши матом всех и вся со зла, Законопатил щели, всех прогнал со старта И серной спичкой чиркнул у сопла! И побежал! Тут было не до шуток! Не нужен был и пуск ему сто лет! Попробуй посиди семнадцать суток, Ни разу не сходивши в туалет!..

Ну, там были еще более красочные выражения, но я их по вполне понятным соображениям опускал. Так я заливался минут сорок, слыша иногда чье-нибудь короткое ржание в наушниках, пока наконец в них не раздался свирепый окрик заместителя министра связи СССР С. П. Морловина: «Какой это чудак (Сергей Павлович выразился несколько энергичней) несет какую-то (тут он выразился еще крепче)?! Ведь информация уже в линию идет!» Я прикусил язычок.

Наконец по пятиминутной готовности картинку дали «за красную стену», и я начал высочайше утвержденное заклинание. Сначала об общих успехах советской космонавтики, потом

о конкретных особенностях нового корабля «Союз», хотя ничего конкретного и особенного как раз не было названо — в общем, как всегда, от «нескольких десятков метров» до «нескольких сотен тонн».

Создавалось впечатление, что по всей длине телевизионного кабеля Москва — Ташкент к нему жадно прильнули уши десятков тысяч агентов международного империализма, которым ни в коем случае нельзя дать никакой конкретной информации. В том числе и тем, кто сидит «за красной стеной».

Пока я произносил вызубренный текст, прошли команды «Ключ на старт», «Продувка» и другие. Все это я слышал по циркуляру и видел через лобовое стекло автобуса. Еще по училищу я неплохо знал работу пневмогидравлической системы этой ракеты и потому инстинктивно отмечал про себя, что набор схемы идет нормально, в заданные временные интервалы.

Отошла заправочная мачта, через минуту под ракетой мигнули багровые отсветы и сразу же в наушниках послышалось: «Зажигание!» Откинулась тоненькая удочка кабель-мачты. «Земля — борт!» Заключительными словами «наземной части» моего репортажа должны были быть: «Внимание! Ста-а-р-рт!!»

Я их и произнес, зная, что «земля — борт» практически совпадает с контактами подъема, т. е. с отрывом ракеты от несущих стрел.

Однако уже в следующую секунду у меня мелькнула мысль, что двигатель что-то подозрительно долго работает на предварительной и промежуточной ступенях тяги. Не успела эта мысль окончательно оформиться, как вдруг грохот двигателя оборвался, пламя погасло, раздалось громкое шипение, и всю ракету заволокло белыми клубами пара. Сработала система аварийного выключения двигателей — АВД. Пуск не состоялся.

Обычно в первые секунды и даже минуты после АВД во всех динамиках и наушниках устанавливается напряженная тишина: «низы» еще не знают, что докладывать, а «верхи» еще не берутся командовать, сознавая, что одно неосторожное слово может стоить головы.

Я по некоторому опыту знал, что с ракетой сейчас может произойти все что угодно, поэтому внутренне напрягся, вглядываясь в очертание ферм сквозь мутные облака. И тут в телефонной трубке раздался спокойный голос Горина: «Мальцев, ты меня слышишь? Молчи пока…» «Есть, товарищ генерал», — машинально ответил я и не узнал своего голоса.

Прошло еще несколько минут. Холодная стальная пружина где-то внутри меня стала понемногу ослабевать. И тут вдруг одновременно раздалось несколько громких хлопков, и от корпуса ракеты в разные стороны со свистом ударили белые струи. Инстинктивно я рванулся к дверце кабины и забился в опутавших меня проводах, как золотая рыбка в рыбачьих сетях. Замотанная проволокой дверь не поддавалась, у меня мелькнула мысль: «Так вот, значит, как оно все бывает». Но, видимо, не все бывало именно так, ибо я все же сообразил, что это просто открылись на ракете дренажные клапаны баков кислорода, стравливая в атмосферу давление наддува.

Эти звуки словно прорвали некую плотину: в наушниках сразу возникла причудливая смесь докладов и команд, из которых можно было понять одно: команда «Земля — борт» прошла, а система АВД выключила двигатель на промежуточной ступени. Даже я понимал, что штука эта довольно неприятная: ракета с двумястами тоннами кислорода и керосина находится на автономном бортовом питании, и любая случайно прошедшая на борту команда может привести к непредсказуемым последствиям.

Я осторожно выбрался из автобуса и на негнущихся от холода ногах побрел к телевизионщикам, где можно было погреться и получить какую-нибудь информацию.

В режиссерском автобусе мерцали экраны, свирепо выли преобразователи и вентиляция, было жарко и сине от табачного дыма. Режиссер ПТС Абрам Рафаилович Синдаловский, невысокий худощавый человек с глянцевым черепом, поднял на меня вопросительный взгляд:

— Ну, так и что у вас там произошло?

Он спрашивал с такой уверенностью, будто видел, как я только что вылез с разводным ключом из двигательного отсека ракеты.

— Я у вас хотел спросить, Абрам Рафаилович.

— А что я? Откуда я могу знать ваши дела? Я только наши дела знаю: картинку на Москву прикрыли, пишем на магнитофончик…