Неизвестный Есенин. В плену у Бениславской
Шрифт:
Но Фомин не обратил внимания, что обращение к поэме А. Блока в выступлении С. Есенина не было случайным. Он не столько хотел сказать о Блоке, сколько о своем разрыве с имажинистами. Обращение к Блоку было только поводом.
«Блок, к которому приходил я в Петербурге, — говорил Сергей Есенин, — когда начинал свои выступления со стихами (в печати), для меня, для Есенина, был — и остался, покойный, — главным и старшим, наиболее дорогим и высоким, что только есть на свете… Разве можно относиться к памяти Блока без благоговения? Я, Есенин, так отношусь к ней, с благоговением. Мне мои товарищи были раньше дороги. Но тогда, когда они осмелились после смерти Блока объявить скандальный вечер его памяти, я с
Внимательно слушавший Н. Клюев понимал, что объявленный Есениным отказ от имажинизма совершенно не свидетельствовал о его возвращении в крестьянскую поэзию. Есенин шел своей самостоятельной дорогой.
Постепенно у хозяев коммунальной квартиры, где нашел приют Н. Клюев, к гостю менялось отношение, при этом не в лучшую сторону.
«Сначала я и Аня Назарова были очарованы Клюевым, — вспоминала Г. Бениславская. — Почва была подготовлена Сергеем Александровичем, а Клюев завоевал нас своим необычным говором, меткими, чисто народными выражениями, своеобразной мудростью и чтением стихов, хотя и чуждых внутренне, но очень сильных. Впрочем, он всю жизнь убил на совершенствование себя в области обморачивания людей. И нас, тогда доверчивых и принимавших все за чистую монету, нетрудно было обворожить. Мы сидели и слушали его, почти буквально развесив уши. А стихи читал он хорошо. Вместо обычного слащавого, тоненького, почти бабьего разговорного тембра, стихи он читал каким-то пророческим «трубным», как я называла, «гласом». Читал с пафосом, но это гармонировало с голосом и содержанием. Его чтение я, вероятно, и сейчас слушала бы так же, как и тогда».
Через несколько дней от приятного начального впечатления, произведенного Н. Клюевым на Бениславскую и Назарову, не осталось и следа. «Ханжество, жадность, зависть, подлость, обжорство, животное себялюбие и обусловливаемые всем этим лицемерие и хитрость — вот нравственный облик, вот сущность этого когда-то крупного поэта», — таким запомнился Клюев Бениславской и Назаровой.
Московская жизнь, особенно загулы Есенина, произвели на Клюева тяжелое впечатление. «Я живу в непробудном кабаке, — писал он в Вытегру другу Николаю Архипову. — Пьяная есенинская свалка длится днями и ночами. Вино льется рекой, и люди кругом бескрестные, злые и неоправданные. Не знаю, когда я вырвусь из этого ужаса…».
В кафе «Стойло Пегаса» Н. Клюев, находясь в пьяной компании своих друзей, чуть не попал в драку. «Его кто-то задел тоже, — вспоминала Г. Бениславская. — Ну, видно, и улепетывал он — я открыла ему дверь так он пять минут отдышаться не мог и стал такие ужасы рассказывать, что все в его повествовании превратилось в грандиозное побоище, я думала, что никто из бывших там в живых не останется, а через десять минут пришли все остальные как ни в чем не бывало».
В «Стойле Пегаса» у Клюева собеседником нередко оказывался А. Мариенгоф, внимательно наблюдавший за гостем. «Мне нравился Клюев, — напишет А. Мариенгоф в «Романе без вранья». — И то, что он пришел путями господними в «Стойло Пегаса», и то, что он творил крестное знамение над жидким моссельпромовским пивом и вобельным хвостиком, и то, что он ради мистического ряжения и великой фальши, которую зовем мы искусством, надел терновый венец и встал с протянутой ладонью среди нищих на соборной паперти с сердцем циничным и кощунственным, холодным к любви и вере».
В «Роман без вранья» А. Мариенгоф внес еще одну зарисовку:
«Клюев раскрывал пастырские объятия перед меньшими своими братьями по слову, троекратно лобызал в губы, называл
— Олень! Олень!
Есенин к Клюеву был ласков и льстив. Рассказывал о «Россиянах», обмозговывал, как из «старшего брата» вытесать подпорочку для своей «диктатуры»…
А Клюев вздыхал:
— Чего Изадору-то бросил… хорошая баба… Богатая… Вот бы мне ее, плюшевую шляпу купил бы с ямкою и сюртук, Сереженька, из поповского сукна себе справил…».
Никак не мог понять, чего же необычного нашла в Есенине Айседора. И у него есть те же преимущества, поэтому подсознательно срабатывало желание заменить Есенина, бежавшего от Дункан. Нужно только с ней познакомиться. Повод вскоре представился.
Последние встречи с Айседорой Дункан
От шумной сутолоки в квартире, напряжения в поисках денег для хлебосольных встреч гостей и других волнений Бениславская заболела. Сергей Покровский пытался ее успокоить, написав письмо 29 октября:
«Дошли до нас слухи, что ты неделю не будешь выходить из дома. (…) Не бегай «по стойлам» и не устраивай «стойл» у себя. Если будут нужны деньги на доктора — скажи — будут немедленно. (…) Нужно подготовить Эстрина сломать поэту Клюеву шею или в крайнем случае набить морду. Ну, будь здорова, лежи и никуда не выходи. Мог бы много написать тебе сегодня, но стоит ли мешать тебе уходить от меня. Ты так хочешь уйти!».
Как-то зашел в гости И. Аксельрод, один из активных собутыльников Есенина. Он стал усиленно уговаривать Сергея, который чувствовал себя уставшим, сходить в гости к Дункан. Аксельрода поддержал Клюев, осознавший, что это и есть хороший повод для знакомства с танцовщицей.
Галина, узнав о цели их похода, пыталась остановить Есенина, но было уже поздно. Сергей стоял в костюме, решительным видом показывая, что отговорить его невозможно. Обещал скоро вернуться, а Аксельрод дал честное слово, что через два часа привезет Есенина обратно.
Не через два часа, а в два часа ночи возвратился только один Клюев. Когда Галя открыла ему дверь, то он сразу же стал говорить заранее подготовленную оправдательную речь:
— Вы не спите, тревожитесь. Вот ведь жизнь-то какая. Муки-то сколько. А Сереженька-то… Что с ним поделаешь, пропащий он совсем. Разве ж это человек? Да он и не стоит такой любви. Да его и любить-то нельзя. И не мужчина он, как же можно его любить. И любовь-то вашу не видит и не ценит. Я его звал домой, да разве он меня, старика, послушает? Так и пошел домой один, вас хоть успокоить. Да зайдем-ка в комнату поговорить.
В комнате Клюев продолжил разговор издалека:
— Да, больно мне видеть, что такая красавица из-за моего Сереженьки пропадает. Он неисправим, с ним душу легко потерять, а счастья никогда не дождешься. Другой бы молился на тебя, а Сереженька разве это понимает и ценит? Вот, малиновая, чей это портрет на стенке висит?
Галина повернула голову, посмотрела на висевший над ее койкой портрет Сергея Покровского, но не стала отвечать, что позволило Клюеву продолжать:
— Очень уж лицо хорошее у него. Такой и любить, как еще любить сумеет, на руках носить будет. А Сереженьке это не понять, ты должна об этом подумать серьезно.
Галина не могла понять, куда клонит Клюев, но не стала уточнять, где остался Есенин. Время было позднее.
Все прояснилось на следующий день.
Утром Сергей Есенин не вернулся. Вечером Галина отправилась в «Стойло Пегаса» за деньгами, так как было условлено, что только ей будут выдавать положенные Есенину деньги, чтобы он их со своими друзьями не протранжирил. Неожиданно швейцар Александр, который всегда встречал Галю приветливо, как-то растерянно с ней поздоровался. Не понимая, в чем дело, Галина спросила: