Неизвестный Есенин. В плену у Бениславской
Шрифт:
Наблюдательная Галина Бениславская писала: «Я не знаю, чувствовал ли он последние годы по-настоящему жизнь «родного дома». Но он знал твердо, что он-то может чувствовать и понять ее именно так, как настоящий, а не сводный сын чувствует и понимает свою семью. И сознание, что для этого он должен стучаться в окошко, чтобы впустили, приводило его в бешенство и отчаяние, вызывало в нем боль и злобу. В такие минуты он всегда начинал твердить одно:
— Это им не простится, за это им отомстят. Пусть я буду жертвой за всех, за всех, кого не пускают. Не пускают, не хотят, ну так посмотрим. За меня все обозлятся. Это вам не фунт изюма. К-а-к еще обозлятся. А мы все злые, вы не знаете, как мы злы, если нас обижают. Не тронь, а то плохо будет. Буду кричать, буду,
Есенин был не лишен тщеславия. В конце ноября 1923 года решил отметить 10-летие своей поэтической деятельности, хотя первая публикация стихотворения «Береза» приходилась на январь 1914 года. Рассказал об этом друзьям в «Стойле Пегаса», но к его идее отнеслись без вдохновения. Тогда поэт сам составил проект записки в Совнарком. Заручился поддержкой Всероссийского союза поэтов. Дома рассказал о предполагаемом юбилее Гале, Ане, Яне. Девушки не очень поверили в возможность осуществления замысла, так как юбилеи по традиции устраивались маститым поэтам и писателям, а не молодым.
Сергей стал возбужденно отстаивать свое право:
— А, да. Когда умрешь, тогда — памятники, тогда — чествования. Тогда — слава. А сейчас, я имею право или нет… Не хочу после смерти, на что тогда мне это. Дайте мне сейчас, при жизни. Не памятник, нет. Пусть Совнарком десять тысяч мне даст. Должен же я получать за стихи…
23 ноября 1923 г. Всероссийский союз поэтов намечал отметить свой пятилетний юбилей. В этот день Сергей Есенин, Сергей Клычков, Петр Орешин и Алексей Ганин в Госиздате обсуждали возможности издания своих книг. Спустя некоторое время решили перекусить в пивной на Мясницкой улице. Настроение было приподнятое. Шел непринужденный откровенный разговор о литературной жизни, об отношении к поэтам из крестьянской среды. Не скрывали возмущения засильем в русской литературе еврейских и других национальных имен, хотя русские литераторы лучше их знают язык и быт своего народа, могут объективно отразить происходящие социальные и культурные изменения селян. Говорили о крахе пролетарской поэзии, так как пролетарские поэты не создали ни одного выдающегося произведения, хотя получают государственную поддержку. Осуждали жесткую цензуру, приводили примеры, когда из их произведений вычеркивались целые строфы, что приводило к искажению содержания. А. Ганин и П. Орешин стали обсуждать творчество Николая Клюева, недавно уехавшего из Москвы. П. Орешин ругал Клюева за его чрезмерное увлечение божественностью, в то время как А. Ганин защищал право поэта искать справедливость у Бога, так как больше не к кому обратиться.
Заметили, что за соседний столик присел человек в серой кожанке, проявлявший нескрываемый интерес к разговору поэтов. Это был, как потом выяснилось, комендант и ответственный контролер МСПО Марк Родкин. Его заинтересованность возмутила Есенина, и он сказал соседу:
— Дай ему в ухо пивом!
Обиженный Марк Родкин встал и вышел. Вскоре он возвратился с милиционерами, указал на поэтов, которые якобы вели антисоветские речи.
По дороге в отделение милиции Сергей Есенин не скрывал своего возмущения. Указывая на Родкина, называл его клеветником, призывал подобную сволочь избивать.
Родкин в ответ кричал:
— Вот он и раскрыл свое лицо. Сразу видно, что это русский хам-мужик!
— А ты жидовская морда, — не унимался Есенин.
В отделении милиции М. Родкин дал обвинительные показания: «Рядом со мной сидело четверо прилично одетых молодых граждан и пили пиво. Они были далеко не настолько пьяны, чтобы не в состоянии были отдать себе отчет в своих действиях. Они вели между собой разговор о советской власти. Но ввиду того, что в это время играл оркестр, до моего слуха доходили отдельные слова, из которых я, однако, мог заключить, что двое из этих граждан не только недовольно относятся к соввласти, но определенно враждебно. Двое из них сразу перешли на тему о жидах, указывая на то, что во всех бедствиях и страданиях «нашей России» виноваты
М. Родкин из этого случая старался сделать политический вывод: «Для меня стало ясно, что передо мной сидят убежденные «культурные» антисемиты и «истинно русские люди», которые сознательно стараются при удобном случае дискредитировать и подорвать авторитет советской власти и ее вождей…».
Милиционер Ипполит Францевич Абрамович дополнил показания М. Родкина: «После ареста четырех литераторов: Есенина и др., — писал он, — они были помещены в резервную комнату… Спустя некоторое время они запели в искаженной форме с ударением на «р», подражая еврейскому акценту, рев. песню «Вышли мы все из народа, дети семьи трудовой…» и т. д. Помню, что они говорили приблизительно следующее: «Хотя Троцкий и Каменев сами вышли из еврейской семьи, но они ненавидят евреев, и на фронте однажды был приказ Троцкого заменить евреев с хозяйственных должностей и послать на фронт в качестве бойцов». Повторяю, что всего разговора запомнить не мог…».
Дело принимало неприятный для поэтов ход. С. Есенин в своем объяснении не отказывался от факта столкновения с Родкиным по личным мотивам. Более сдержанные С. Клычков, П. Орешин старались в показаниях подчеркнуть бытовую окраску случая, отвергая все обвинения в антисоветских разговорах, а тем более в проявлении антисемитизма. П. Орешин доказывал, что о Троцком и Каменеве шел разговор в самых радужных тонах, как о покровителях русской литературы. С. Клычков писал, что Троцкого и Каменева жидами не называли, а говорили, что эти люди вышли из… своей национальности.
22 ноября поэтов выпустили из-под стражи, взяв подписку о невыезде. 6 декабря дело передали в следственный отдел ГПУ Абраму Славатинскому.
К делу поэтов была подключена широкая общественность. Партийный журналист, работавший в руководящих органах, Лев Сосновский 22 ноября в «Рабочей газете» напечатал статью «Испорченный праздник», в которой преподнес случившийся в пивной скандал не как бытовой случай, а как обдуманную политическую акцию в антисемитской окраске. На статью появились отклики в газетах «Рабочая Москва», «Известия», «Правда». Еврейская тема в этих публикациях преобладала.
«Рабочая газета» (1923, 22 ноября) напечатала разговор с Демьяном Бедным, к которому С. Есенин обратился по телефону с просьбой уладить возникший конфликт. На вопрос Демьяна Бедного, почему же он не на своем юбилее, Есенин стал объяснять:
— Понимаете, дорогой товарищ, по случаю праздника своего мы тут зашли в пивнушку. Ну, конечно, выпили. Стали говорить о жидах. Вы же понимаете, дорогой товарищ, куда ни кинь — везде жиды. И в литературе все жиды. А тут подошел какой-то тип и привязался. Вызвали милиционеров — и вот мы попали в милицию.
Демьян Бедный сказал:
— Да, дело нехорошее.
На что Есенин ответил:
— Какое уж тут хорошее, когда один жид четырех русских ведет.
Прервав на этом разговор с Есениным, тов. Демьян Бедный дежурному комиссару по милиции и лицу, записавшему вышеназванных «русских людей», заявил:
— Я этим прохвостам не заступник. Поступайте по закону!
В дело вмешался Союз писателей. Хотели конфликт обсудить на заседании правления, но маховик уже раскачался. Л. Сосновский подчеркивал постоянно политическую суть конфликта. «Лично меня саморазоблачение наших поэтических «попутчиков» очень мало поразило, — писал он. — Я думаю, что если поскрести еще кое-кого из «попутчиков», то под советской шкурой обнаружится далеко не советское существо».