Неизвестный террорист
Шрифт:
Как же это возможно – жить в такой близости с другим существом, спать с ним, чувствовать запах его дыхания и все же находить себя невыразимо одиноким? Она ведь и разговаривала-то с ним крайне редко. И на все у нее было одно объяснение:
– Такая уж я. Хочешь, бери такую, какая есть, а не хочешь, оставь меня.
Если он все же пытался вызвать ее на разговор, она начинала сердиться, страдать, предлагала ему отправляться к Уайлдер и жить с нею, потому что, срываясь на визг, выкрикивала она: «Это именно то, что тебе нужно!»
А ведь она так и не поняла за все эти годы, что именно ему было нужно, о чем он мечтал, к чему стремился, чего ему не довелось познать. Ему был нужен друг, собеседник, тепло семьи, возможность с радостью разделить
У нее было две истинные страсти: работа в качестве главного бухгалтера в одном крупном медицинском центре и дети; своим сыновьям она отдавала все то душевное тепло, которым постоянно обделяла мужа. Ник даже слегка завидовал сыновьям, а женой искренне восхищался; вместе они были для него поистине прекрасной картиной, на которой ему, к сожалению, места не нашлось. Окружающий мир, как он прекрасно понимал, способен предложить ему только нечто ужасное: трупы, которые регулярно вылавливали из залива; скелеты людей, замурованных в стены квартир; вдрызг разнесенная выстрелами человеческая плоть. В окружавшем Ника Лукакиса мире царили зло и насилие; там было множество людей, только и ждущих возможности причинить друг другу боль или прямо в данный момент ее причиняющих. Будучи полицейским, Ник Лукакис давно это понял. И деться от этого ему было некуда. И остановить это было невозможно. Возглавляя отряд по борьбе с наркотиками в районе Кингз-Кросс, следователь Ник Лукакис повидал немало зла и всевозможных ужасов. Ему казалось, что, имея дело с людьми, отягощенными куда более тяжкими, чем у него, проблемами, он почувствует себя лучше. Но это не помогало. По той же причине он читал книги о таких злодеях, как Гитлер и Сталин, о геноциде и ужасах тоталитаризма. Но и от этого легче не становилось.
И он пришел к выводу, что полицейские – это те же журналисты, только на службе у зла; они описывали кошмары в своих рапортах, фотографировали их и снимали на видео, прилагая все эти материалы к судебным отчетам; для каждого конкретного проявления зла полицейские были тем же, чем были историки и биографы для Холокоста. И ни те, ни другие ничего изменить не могли. Он, Ник Лукакис, мог, например, только одно: обеспечить безопасность своей семьи, когда кругом бродят волки.
Вот он и ходил ночью по коридору, когда все давно спали, и останавливался у каждой двери, и прислушивался к сонному дыханию жены и сыновей, молясь, надеясь и ожидая хоть какого-нибудь знака, хоть какого-нибудь указующего жеста или просветляющего мгновения. И старался не думать о той ослепительно-белой пропасти, в которую падает; как старался не думать о том, что волк, возможно, уже проник в его дом и, спрятавшись, выжидает, надеется, прислушивается.
23
Лишь увидев Тарика мертвым, Куколка поняла, что так и не спросила ни где он работает, ни на кого. Ей, правда, показалось, что ему изрядно надоело то, чем он, по его словам, занимается: во всяком случае, о своей работе он рассказывал, как студент на экзамене, накануне ночью вызубривший нелюбимый предмет. А потому она, сидя у него в квартире, сочла, что было бы неправильно на исходе ночи говорить о таких скучных вещах, хотя впоследствии все были уверены, что уж она-то наверняка знает ответы на все незаданные вопросы.
– Самое главное в растровой графике, – бубнил Тарик, – что можно сколько угодно манипулировать образом, по очереди менять всего одну-единственную точку – например, с легкостью превратить Элвиса Пресли в страуса… – Он немного помолчал, словно задумавшись о чем-то совсем ином, и прибавил: – В общем, будь их воля, именно так они и хотели бы поступать с реальными людьми.
– Кто это «они»? – спросила Куколка.
– Ну,
Из квартиры Тарика город казался притихшим, спокойным. Еще там, на улице, он пообещал напоить Куколку кофе, но потом им показалось, что для кофе слишком жарко, и они выпили холодного Pellegrino. Они сидели на барных табуретах перед высоким столом-стойкой прямо напротив окна, смотрели на Сидней, на то, как где-то далеко внизу движется, посверкивая чешуей, его змеиная шкура, попивали холодное вино и болтали.
Тарик жил в Поттс-Пойнт, вроде бы совсем недалеко от паба Baron на Кингз-Кросс, однако во всех прочих отношениях на расстоянии целой вселенной оттуда. Выбравшись из бара, они свернули в тихую улочку, по обеим сторонам которой были припаркованы дорогие европейские автомобили, и вошли в безвкусно-роскошный вестибюль элитного дома. Затем поднялись на лифте, дверцы которого открывались с помощью электронной карты, и прямо из лифта попали в новенькую, с иголочки, квартиру с модными белыми стенами и еврооборудованием.
Тарик приглушил яркое освещение, которое неожиданно включилось, как только они вошли, и основным источником света стала сияющая огнями пристань залива Вуллумулу, на который выходили окна квартиры. Был виден и сам Сидней, раскинувшийся по ту сторону залива. Далеко внизу время от времени цепочкой движущихся огней бесшумно проносились крошечные, точно игрушечные, поезда; зажженные фары автомобилей сливались в сплошные пятнистые линии. Отсюда некрасивые вонючие улицы, которые Куколка так хорошо знала, смотрелись совершенно иначе – да и весь город выглядел чудесно преображенным, и в окутывавшей его соблазнительной темноте были, как конфетти, разбросаны всполохи ярко-желтого и белого света, рисунку которых более определенную форму придавали красные и синие вывески крупных корпораций.
– …таким образом, – продолжал между тем говорить Тарик, – компьютер сохраняет изображение в виде множества отдельных точек, пикселей… – Куколка перестала любоваться городом и посмотрела на него. Рассказывая, он явно пытался что-то показать и водил вокруг себя руками, точно слепец, который что-то ищет. – Каждый пиксель введен в код компьютерной памяти как бинарная единица – мы называем их битами…
Куколка очень старалась слушать заинтересованно, но на самом деле ей было ужасно скучно. И почему-то казалось, что и сам Тарик рассказывает все это словно по обязанности, что и для него самого все эти пиксели никакого интереса не представляют. И она снова уставилась в окно на этот странный, такой покорный Сидней. Отсюда он казался изысканным. Острые плавники здания Оперы выглядели на груди города точно бронзовая брошь на старой проститутке; особым образом подсвеченные металлические решетки моста Харбор-Бридж походили на ожерелье филигранной работы, а высотные здания, мерцавшие бесчисленным множеством крохотных огоньков, напоминали Куколке прихотливый узор на черном кружеве. На такой Сидней она была готова смотреть хоть всю ночь, и пусть себе Тарик сколько угодно рассказывает о растровой графике… Однако она заметила, что чем больше он о ней говорит, тем серьезней и скучней становится.
– …и вместе все это составляет бит-карту, – вещал он. – Я работаю с мягким диском, чтобы бит-карта обладала максимально высоким качеством, а значит, и изображение было максимально четким. Вот, собственно, это и есть растровая графика.
– Графика Боба Марли, – пошутила Куколка, и Тарик больше не сказал о своей работе ни слова.
О чем еще они говорили? Впоследствии, когда Куколка пыталась понять, кем же на самом деле был Тарик, она так и не смогла вспомнить ничего интересного. Хотя вроде бы разговаривали они о многих вещах – о чем-то серьезном и о чем-то совершенно тривиальном, об общеизвестном и о самом сокровенном. Если забыть о том, каким Тарик стал, рассказывая о компьютерах, то в целом он оказался очень приятным и легким собеседником. Вот, пожалуй, и все.