Неканонический классик: Дмитрий Александрович Пригов
Шрифт:
Другие типы синтеза были явлены в многочисленных жанрово и стилистически новаторских (хотя и громоздких) сочинениях того же времени. Я имею в виду опыты в жанрах кантаты, оратории, оперы, гимна, дифирамба [285] . Здесь синтез шел уже по линии соединения литературы и музыки, литературы и декламации или театра. В своем четырехчастном трактате «Рассуждение о лирической поэзии и об оде», написанном уже в 1810-е годы, Державин подробно разрабатывает теорию этих жанров. Так, например, об опере он пишет как о подражании древнегреческой трагедии, которая требует невиданного для того времени синтеза: «…Для сего необходимы не токмо все художества, но и многие науки: поэзия, зодчество, музыка, живопись, перспектива, механика, химия, оптика, гимнастика и самая философия для познания и изъяснения всех страстей и тайных изгибов сердца человеческого, какими средствами удобнее его растрогать и привести в желаемое положение» [286] .
285
См. об этом, например, статью М. Г. Альтшуллера «Оратория „Целение Саула“ в системе поздней лирики Державина» (XVIII век. Сб. 21. СПб.: Наука, 1999. С. 268–281). В числе произведений таких редких, синтетических жанров (баллада, оратория, дифирамб, гимн, кантата и т. д.) Альтшуллер называет следующие тексты: «Поход Озирида» (1805), «Эродий над гробом праведницы» (1806), «Персей и Андромеда» (1807), «Соломон и Суламита» (1807), «Обитель Добрады» (1808), «Целение Саула» (1809), «Сретение Орфеем
286
Цит. по публикации В. А. Западова: Западов В. А.Работа Г. Р. Державина над «Рассуждением о лирической поэзии» // XVIII век. Сб. 15. Л.: Наука, 1986. С. 255.
Ту же «синтезирующую», открывающую литературу другим искусствам тенденцию иллюстрирует и интерес позднего Державина к декламации, в котором можно усмотреть явную параллель к «вокальным» и «мантрическим» опытам Пригова последнего пятнадцатилетия. Известно, правда, что сам Державин своих стихов не читал и постоянно подыскивал себе новых чтецов, которые читали его тексты и на заседаниях «Беседы», и лично ему, в кабинете. О том, каким образом происходили эти чтения, мы знаем из воспоминаний Степана Жихарева и Сергея Аксакова [287] . В этом интересе к декламации проглядывает, как мне кажется, отнюдь не самолюбование и желание насладиться собственным статусом живого классика, но экспериментаторское любопытство к звучащему слову, очень похожее на то любопытство, которое подвигало Пригова на участие все в новых музыкальных и театральных проектах.
287
См., например, описание Аксакова: «С полным сознанием и искренностью повторяю теперь, что чтение происходило на неизвестном мне языке; но тем не менее и на других и на меня произвело оно магическое действие. Можно себе представить, что было с Державиным! Он решительно был похож на человека, одержимого корчами. Все мои сердечные ноты, каждый переход из тона в тон, каждый одушевленный звук перечувствовала его восприимчивая, страстная душа!» (Аксаков С. Т.Воспоминания // Аксаков С. Т. Собр. соч.: В 3 т. Т. 2. М.: Худож. лит., 1986. С.295).
Освещая развитие Приговым и Державиным идеи несамодостаточности поэтического слова, можно было бы сделать вывод о том, что и у Державина, и у Пригова мы имеем дело с отголосками эстетики барокко. В случае барокко «тесная связь литературного творчества с изобразительным искусством вполне очевидна, и это позволяет заранее предполагать тесную соотнесенность словесного и изобразительного искусства по существу» [288] . Более того, как много раз писали искусствоведы, для барокко была характерна установка на синтез не только вербальных и визуальных, но и музыкальных видов искусства, свидетельством чего стало интенсивное развитие жанра оперы в XVII — начале XVIII веков, и даже на сближение практик, которые в современной культуре принадлежат к сферам науки и искусства: «В культурном языке самоистолкования эпохи барокко все, как оказывается теперь, чрезвычайно сближено <…> [в особенности] научное и „художественное“…» [289] .
288
Михайлов А. В.Поэтика барокко: завершение риторической эпохи // Историческая поэтика: Литературные эпохи и типы художественного сознания. М., 1994. С. 329.
289
Михайлов А. В.Поэтика барокко: завершение риторической эпохи. С. 334.
Такое объяснение возможно, но все же, при учете других важных сходств поэтики Пригова и барокко, о которых я скажу дальше, его явно недостаточно [290] .
Второе важное основание, которое определяет сходство авторских стратегий Пригова и Державина в постканонический период их творчества, — это крайняя озабоченность каждого из них проблемой бессмертия, точнее даже, сохранения поэзии и культуры вообще перед лицом быстротечного времени и вечности. Самый известный — последний — текст Державина («Грифельную оду») я цитировать за очевидностью не буду, а процитирую стихотворение 1808 года «Издателю моих песней»:
290
«Пригов и барокко» — тема отдельного масштабного исследования. Здесь, однако, хотелось бы сделать одну важную оговорку: по-видимому, концептуалистская эстетика не так уж далека от барочной и необарочной, и тем более не полярна ей (см., например, в: Липовецкий М.Паралогии: Трансформации (пост)модернистского дискурса в культуре 1920–2000-х годов. М.: НЛО, 2008. С. 267). На полюсе, противоположном барокко (и, по-видимому, концептуализму), находится эстетика, ставящая во главу угла строгую иерархию, отрицающая многоязычие и возможность синтеза искусств — например, классицизм или соцреализм. Этот «оппонент» барокко (и концептуализма) требует литературной, жанровой обусловленности значений. См. об этом, например: Рогов К.Три эпохи русского барокко // Тыняновский сборник: Десятые, Одиннадцатые, Двенадцатые Тыняновские чтения. М.: Водолей Publishers, 2006. С. 85–87. О Державине и барокко см., например: Данько Е. Я.Указ, соч.; Серман И. З.Державин. Л., 1967; Эпштейн М.Новое в классике. М., 1982; Давиденкова А.Державин и барокко // Гаврила Державин: Симпозиум, посвященный 250-летию со дня рождения. Нортфилд, Вермонт: Русская школа Норвичского университета, 1995. С. 10–22.
Ср. с приговскими высказываниями:
…и наступает приятное раслабление, некоторая спокойная уверенность, что все равно, нечто, сказанное одним человеком, в результате, возможно, и через столетие, возможно, и в другом рождении, но может быть как-то понято другим. То есть последняя, страстно чаемая всеми, утопия человечества: тотальность общеантропологических оснований. Это утешает [292] .
291
Державин Г. Р.Издателю моих песней // Державин Г. Р. Соч.: В 9 т. T. II. СПб., 1865. С. 679.
292
Пригов Д. А.Только моя Япония: Непридуманное. М.: Новое литературное обозрение, 2001. С. 12.
Эфемерность и является сверхпосылом инсталляций, как и перформативных жанров. Газета… буквально за несколько мгновений до прочтения… является прямо-таки страстно и неодолимо желаемой. И уже через несколько минут, прочитанная, она становится мусором. Газета является как бы метафорой человека [293] .
Поразительным образом эта постоянная озабоченность бессмертием собственных творений наталкивается в постканонический
293
Пригов Д. А.Лекция на открытии инсталляции «Видение Каспару Давиду Фридриху русского Тибета». 17 июня 2004 г. Цит. по стенограмме, опубликованной на сайте «Арт-Азбука. Словарь современного искусства под редакцией Макса Фрая» 18 июня 2004 г.: http://azbukagif.ru/critics/iz-zhizni-installyatsiy/.
Приведу несколько характерных цитат из книги Андрея Зорина 1987 года, посвященной судьбе сочинений Державина и его изданий. О Державине 1800-х — первой половины 1810-х годов он говорит в следующих выражениях: «Он был единодушно признан величайшим из русских поэтов и, по словам Ф. Вигеля, „заживо сопричтен… к сонму богов“»; «Гениальность Державина воспринималась как очевидная данность, исключавшая всякую возможность обсуждения его стихов»; «Более или менее холодное и нередко априорное восхищение его поэтическим прошлым сочеталось у большинства читателей со снисходительным равнодушием к живому поэту»; «„Заживо сопричтенный к сонму богов“, Державин был тем самым заживо похоронен» [294] . О том же пишет и О. А. Проскурин в статье 1995-го: «Уже на исходе первого десятилетия нового века в кружке карамзинистов установилось двойственное отношение к Державину. С одной стороны, он воспринимался как „певец Фелицы“, первый русский поэт, национальный гений. С другой — как несносный вздорный старик, автор маловразумительных и скучных (с точки зрения карамзинистов) сочинений» [295] .
294
Зорин А. Л.Глагол времен: Издания Г. Р. Державина и русские читатели // Зорин А., Немзер А., Зубков Н. Свой подвиг свершив… М.: Книга, 1987. С. 6, 11, 13.
295
Проскурин О. А.Имя в «Арзамасе» (Материалы к истории пародической антропонимии) //Лотмановский сборник. Вып. 1. М.: ИЦ-Гарант, 1995. С. 361.
Пригов в последнее пятнадцатилетие своей жизни часто жаловался на неадекватность критики, но, судя по всему, воспринимал это скорее как неизбежное зло, вполне успешно пытаясь компенсировать существующий рецептивный «провал» собственным теоретизированием и авторефлексией. Однако важно заметить, что про его поздние литературные работы (стихи и романы) писали, за редким исключением, экстраполируя на его позднее творчество свойства его эстетики в более ранние периоды или воспроизводя его собственные интерпретации (подчас ироничные, рассчитанные на сопоставление, соположение с собственно поэтическими текстами, перформансами и визуальными работами). Ему заведомо отказывали в какой бы то ни было творческой эволюции [296] .
296
С. Шаповал задает в 2000 году Пригову ничуть не удививший того вопрос: «Мне не раз приходилось сталкиваться с мнением, что ваше творчество в значительной мере теряет эффект, присущий ему в 70–80-е годы, потому что реальность стала такой же, а может быть, более дикой и безумной, чем то, что рождала ваша фантазия… Что вы думаете по этому поводу?» (Пригов Д., Шаповал С.Портретная галерея Д.А.П. С. 115).
Характерно, что мемориальная публикация двух интервью Пригова 1996 и 2006 годов в газете «Культура» была предварена замечанием о том, насколько «выверенным и устойчивым было мировоззрение классика» [297] . Оно, может быть, и верно применительно к двум опубликованным текстам, но в качестве генерализирующего суждения, несомненно, блокирует изучение эволюции Пригова.
Однако самому Пригову идея эволюции была очень близка. В интервью 1996 года он говорит: «Я не знаю, насколько мой совет адекватен нынешним темпам жизни, но, по-моему, надо жить как бы с двойным прицелом: что-то нужно иметь сейчас, но постоянно учитывая то обстоятельство, что все есть процесс, что прежде всего важна работа не с данной социальной институцией, а с собой. С собой нужно работать как с тонким, сложным, медленно поддающимся тренировке и настройке организмом» [298] . В лекциях и интервью Пригов много раз обращался к очень важному для себя концепту «культурной вменяемости», которая означала для него очень пристальное вглядывание в современность, соотнесение себя с текущим развитием культуры: «Будь ты звериной одаренности в живописи и работаешь каждый день, но если ты не понимаешь, в какое время ты живешь и что за культурные процессы происходят, то так ты и останешься невнятным художником, непонятно с чем работающим» [299] .
297
Культура. 2007. 4 августа. Интернет-републикация: http://www.kulturaportal.ru/tree/cover/third.jsp?bunit_id=771153`arubric_id=603.
298
Пригов Д… Шаповал С.Портретная галерея Д.А.П. С. 107.
299
См.: Пригов Д. А., Яхонтова А.Отходы деятельности центрального фантома. С. 259. См. в настоящем сборнике — с. 78.
Отношения Державина с его современностью в 1800–1810-е были несколько сложнее, различные аспекты этих отношений только сейчас становятся предметом пристального анализа историков литературы и историков искусства. Еще в 1984 году в работе об обществе «Беседа любителей русского слова» М. Г. Альтшуллер показал, что поздний Державин сознательно архаизировал и затруднял свой стих, уводя его все дальше от образцов «забавного слога» 1780–1790-х и все больше увлекаясь европейской преромантической эстетикой (в том числе балладами Оссиана и фольклористикой И. Г. Гердера) [300] . Однако только междисциплинарные исследования, рассматривающие позднего Державина не только с точки зрения истории литературы, но и истории искусства, истории науки его времени, дают возможность увидеть в нем отнюдь не только черты архаической поэтики и отнюдь не только отталкивание от современности. Опубликованные в последние годы работы Т. Смоляровой, посвященные поздней лирике Державина 1800-х годов, убедительно продемонстрировали, насколько глубоко поэзия Державина того времени была интегрирована в самые острые эстетические и естественно-научные полемики его времени [301] . Возможно, междисциплинарный подход был бы продуктивен и для понимания поэтической эволюции Пригова в 1990–2000-е годы?
300
См.: Альтшуллер М. Г.Беседа любителей русского слова; у истоков русского славянофильства. 2-е изд. М.: Новое литературное обозрение, 2007. С. 71–79.
301
См.: Смолярова Т.Аллегорическая метеорология в поэзии позднего Державина (Вокруг стихотворения «Радуга» [1806]) // Новое литературное обозрение. 2006. № 66; Она же.«Явись! И бысть». Оптика истории в лирике позднего Державина. К 200-летию стихотворения «Фонарь» // История и повествование / Под ред. Г. Обатнина и П. Песонена. М.: Новое литературное обозрение, 2007. С. 69–99.