Неканонический классик: Дмитрий Александрович Пригов

Липовецкий Марк Наумович

Согласно наблюдению М. Берга:

…стратегия Пригова — это последовательный ряд попыток скрыть и одновременно реализовать противоречивые и, казалось бы, разнополярные комплексы… Автор предлагает интерпретировать эти комплексы не как психоаналитические, а, так сказать, как культурные: точнее, предлагает транскрипцию психоаналитических комплексов в пространство культуры. Ряд изживаемых комплексов предстает в виде последовательности поз: поэта-морализатора… поэта-гражданина… поэта-пророка и даже поэта-инородца… Ряд может быть продолжен — поэт-хулиган, поэт-некрофил, поэт-историограф [372] …

372

Берг М.Литературократия. С. 99.

Описание этого множества «поз» и масок требует специального развернутого исследования, так что в рамках данной статьи приходится ограничиться лишь анализом одной позы-маски, да и то — лишь в одном ее варианте, достаточно близком в том, что касается специфической модификации «черного

юмора», которая дает о себе знать в приведенном выше стихотворении Андрея Белого. Цитирую стихотворение Пригова:

Лежу я в беленькой матросочке И свежерублен гробик мой Легко подогнаны все досточки Цветы взбегающей горой Лежат поверх меня Отец склонился надо мной В папахе и лохматой бурке О-ооо! Как мне мечталось, Боже мой Ан нет вот, в Екатеринбурге Где-то Неведомо где Лежу невостребованный [373]

373

Цит. по: Пригов Д. А.Написанное с 1990 по 1994. М.: Новое литературное обозрение, 1998. С. 185.

Стихотворение входит в группу творений 1993 года, следующих вскоре после цикла «Ты помнишь, мама» (1992 г.) и предуведомления «Оборотень» (1992 г.). Этот контекст настраивает на совмещение времен и соединение «сюрреализма» с «квазимемуарностью».

Как и в случае приведенного выше стихотворения Андрея Белого, конструкция этого нового варианта «плясок смерти» основана на построении специфической дистанции по отношению к «нашему» миру: слово о «нашем» мире произносится не из-за географической границы, не из сферы иноязычия, а из сферы потустороннего, которую, впрочем, Пригов выбирает в качестве «места поэтического голоса» столь же часто и в не менее разнообразных манифестациях, чем Андрей Белый [374] .

374

Ср.: Пригов Д. А.Явление стиха после его смерти. М.: Текст, 1995. С. 12–62; Он же.Собрание стихов: В 2 т. T. 1. 1963–1974 // Wiener Slawistischer Almanach. Sbd. 42. Wien, 1996. S. 95; Он же.Собрание стихов: В 2 т. Т. 2. 1975–1976 // Wiener Slawistischer Almanach. Sbd. 43. Wien, 1997. S. 276; Он же.Написанное с 1990 по 1994. С. 188–189, 240; Ерофеев В. Н., Пригов Д. А., Сорокин В. Г.ЁПС: Ерофеев — Пригов — Сорокин. Сборник рассказов и стихов. М.: ZeбpaE, 2002. С. 171; Пригов Д. А.Дитя и смерть. М.: Логос, 2002.

Примечательно в обоих случаях обращение к фольклору субкультуры: у Андрея Белого это подчеркнуто самим названием — «Хулиганская песенка», в то время как у Пригова — выбором диалектно-фольклорных лексем («досточки» вместо нормативной формы «досочки»), а также плотным скоплением уменьшительных суффиксов («матросочка», «гробик»), что характерно для некоторых фольклорных жанров.

Примечательна также установка на инфантильность «повествующего сознания». В случае Андрея Белого это сказывается уже в выборе ритмической схемы, подчеркнутом финальной строкой текста: «Тили-тили-тили-дон!», которая почти дословно повторяет строчки детской песенки: «Тили-тили-тили-бом, / Загорелся кошкин дом» (ср. также начало известной фольклорной дразнилки: «Тили-тили-тесто, / Жених и невеста…»).

В случае Пригова отбор лексики, как и ритмическая схема начального четверостишия (4-ст. ямб с чередованием дактилических и мужских окончаний), настраивают на ассоциации с блатным фольклором, но — как это часто бывает у Пригова — внезапно ритмический поток прерывается и тем самым разрушает, деавтоматизирует читательское ожидание. Зато «беленькая матросочка», заявленная в первой строке, утверждает, что «лирическое „я“» этого стихотворения — маленький мальчик, которому мечтались «папаха и лохматая бурка» отца, атрибуты «красных казаков», как они, вероятно, представлялись октябрятам и пионерам советского периода. А путаница, создаваемая характерным для Пригова приемом простого перемещения эпитета (у Пригова издевательски переставлен эпитет в описательном клише «бурка и лохматая папаха» [375] : бурка не может быть лохматой, а папаха может), указывает на путаницу самих представлений, внушаемых детям советской эпохи.

375

«Дождь превратил наши лохматые папахи, бурки и коней в мало презентабельную массу», — писал офицер-эмигрант А. Л. Марков в своих воспоминаниях о Первой мировой войне «В ингушском конном полку», опубликованных в Париже в журнале «Военная быль» в 1957 г. «Бурки» и «лохматые папахи» — атрибуты казаков — героев повести Шолохова «Путь-дороженька» (1926), действие которой происходит во время Гражданской войны. Впоследствии напоминающие дореволюционных персонажей охранники-горцы в «бурках» и «лохматых папахах» появляются — уже как пародия на литературный штамп — и в романе Владимира Сорокина «Голубое сало» (1999). В советской армии первых лет революции папахи использовались редко, только теми, у кого они сохранились с дореволюционных времен. Начиная с 1936 года они были восстановлены как форма казачьих частей, которых до этого в советской армии не существовало (см. об этих частях подробнее в Интернете: .

Концептуальная путаница создается — разумеется,

намеренно — и вокруг «беленькой матросочки», о которой мечтали многие советские дети сталинского периода [376] , поскольку она казалась знаком принадлежности к «востребованным» слоям населения. О том, что «беленькая матросочка» была атрибутом благополучного дореволюционного детства и что даже царевича Алексея не раз фотографировали в ней (иногда — вместе с отцом, наряженным в казачий костюм), советские дети, не принадлежавшие к уцелевшим потомкам дворян (да еще готовым делиться воспоминаниями о дореволюционном прошлом), представления не имели.

376

Ср.: «Я так любил свою матросочку…» — из того же цикла: Пригов Д. А.Написанное с 1990 по 1994. С. 184. В беседах со мной Пригов вспоминал, что, будучи подростком, никак не мог понять, придя в гости к однокласснице, что это значит — «моя комната» или «комната мамы», то есть как может быть устроена жизнь не в коммунальной квартире. Потом эти впечатления были mutatis mutandis воспроизведены в романе «Живите в Москве».

Таким образом, все вещественные детали этого стихотворения указывают на конфронтацию наивного «совкового» сознания с сознанием того постсоветского времени и тех слоев, которые апеллировали к предреволюционным «ценностям», что подчеркивается использованием в акцентированном в финале стихотворения дореволюционного названия города Екатеринбурга, необходимого и из-за рифмы к слову «бурка», и из-за возможности таким образом мгновенно напомнить читателю о новой информации касательно «деталей» хода революционных событий, и о новых трансформациях «совкового» сознания, совершавшихся уже после крушения советской власти [377] .

377

Что это преобразование опорных концептов совкового сознания занимало Пригова, можно подтвердить, сославшись на иронический пассаж из романа «Живите в Москве»: «Один мой институтский приятель, высокий стройный красивый юноша, писал, например, непривычные изысканные декадентские стихи, за что был поощряем самим Борисом Леонидовичем Пастернаком. Он просиживал свободные вечера за рюмкой, второй, третьей, водки, слушал неведомо где добытого Вертинского, утирал сочившиеся слезами глаза и бормотал:

— Ребеночка! Убили ведь дитя совсем. Цесаревича. Убили. Убили! — и разражался пущими слезами.

Я не знал, как реагировать, воспринимая расстрел царской фамилии совсем еще по канонам болыпевизированной истории» ( Пригов Д. А.Живите в Москве. М.: Новое литературное обозрение, 2000. С. 14).

В итоге голос ребенка-нарратора, звучащий из загробья (эпитет «невостребованный» в русском бюрократическом языке вполне может быть применен к трупу) и противопоставляющий друг другу полюса дореволюционных, советских и постсоветских смыслов, именно благодаря множественности этих смыслов побуждает вспомнить об универсальной мифологеме жертвоприношения ребенка, которая лежала в основе не только финикийских ритуалов, но и библейской притчи об Аврааме и Исааке, знаменующей принципиальный перелом в мировой культуре, — отказ от принесения в жертву мальчика-первенца: «…не поднимай твоей руки на отрока и не делай над ним ничего… вот, позади овен…» (Быт., 22:12–13) [378] . А если вспомнить о том, что новозаветная экзегеза уже в первые десятилетия существования христианства толковала эту притчу как прообразование смерти и воскресения Христа (Евр., 11:19) [379] , то смысловые горизонты мифологемы, лежащей в основе представленной в стихотворении ситуации, необыкновенно расширяются.

378

См. соответствующие пояснения к ритуалу, мифу и его некоторым фольклорным и литературным переработкам в: Jung К. Н. — Ker`enyi К.Das g"ottliche Kind in mythologischer und psychologischer Beleuchtung. Amsterdam — Leipzig, 1940; Ker`enyi K.Mythologie und Gnosis. Pantheon; Akademische Verlaganstalt, 1942 (особ. S. 69); Idem.Gyermekistenek (1939) // Ker`enyi K. Mi a mitol`ogia? Budapest; S`epirodalmi k`onyvkiad`o, 1988 (особ. С. 34); Graves R.The Greek Myths. London: Penguin, 1955; Graves R., Patai R.Hebrew Myths. London: Cassel, 1964.

379

Нюстрем Э.Библейский энциклопедический словарь. Торонто: Мировая христианская миссия, 1982. С. 186.

Литературные обработки этого мифа, особенно в начале XX века, вносили в ее смысловое поле дополнительные акценты. Особенно интересны в этом отношении творения Ф. К. Сологуба, который, как бы в диалоге с акцентированной Андреем Белым проблемой потенциального отцеубийства, выдвинул проблему потенциального мальчикоубийства в качестве едва ли не основной духовной опасности, грозящей человечеству возвращением в добиблейские времена (см. его роман «Мелкий бес»). Финальные слова текста Пригова («лежу невостребованный») иронически переносят акцент на бессмысленность этого жертвоприношения.

Возвращаясь к исходному сопоставлению со стихотворением Андрея Белого: аспект инфантильности в обоих случаях усиливает маргинальность положения «лирического я» — с той, однако, разницей, что финальная строка «Хулиганской песенки» Андрея Белого утверждает ницшеанский «героический пессимизм», хотя бы и на языке субкультуры, в то время как в финальных строках стихотворения Пригова, при всей его браваде и установке на черный юмор (подобной детским страшилкам), доминирует горькое чувство сострадания к погубленным поколениям и вместе с тем — ирония по отношению к идолотворческим устремлениям.