Нёкк

Хилл Нейтан

– А ты откуда знаешь?

Сэмюэл с досады зарычал: до того ему не хотелось обсуждать Бетани.

– Ну ладно, – улыбнулась мама. – Пойдем.

Вечером в день концерта она велела ему одеться получше.

– Представь, что сегодня Пасха, – добавила она.

Сэмюэл надел самые нарядные вещи, которые нашел в шкафу: жесткую колючую белую рубашку, черный галстук-бабочку, тугой, как удавка, черные брюки, которые, когда Сэмюэл шевелился, потрескивали от статического электричества, и блестящие туфли, такие тесные, что пришлось воспользоваться рожком для обуви, и такие жесткие, что сразу же натерли ему пятки. И зачем

только взрослые по самым торжественным случаям надевают самую неудобную одежду, подумал Сэмюэл.

Когда они приехали в церковь Академии Святого сердца, там уже было полно народу: в сводчатый дверной проем текла вереница мужчин в костюмах и женщин в платьях с цветочными узорами, и даже с парковки было слышно, как разыгрываются музыканты. Церковь копировала знаменитые европейские кафедральные соборы – правда, была меньше раза в три.

Вдоль центрального прохода тянулись ряды тяжелых скамей со спинками, украшенных затейливой резьбой; полированное дерево влажно блестело. За скамьями высились каменные колонны, к которым метрах в пяти над головами публики были прикреплены горящие факелы. Родители учеников болтали между собой, мужчины мимолетно и невинно целовали женщин в щеку. Присмотревшись, Сэмюэл понял, что на самом деле мужчины вовсе не целовали женщин, а только делали вид: чмокали воздух где-то возле шеи собеседницы. Наверно, женщинам обидно, подумал Сэмюэл: ждешь, что тебя поцелуют, а целуют воздух.

Сэмюэл с мамой заняли места и открыли программку. Бетани должна была появиться только во втором отделении. В первом предполагались короткие камерные пьесы и сольные номера. Выступление Бетани явно должно было стать гвоздем программы. Коронным номером. Сэмюэл нервно притопывал ногами по мягкому ковру.

Свет погас, музыканты закончили разыгрываться, зрители заняли места, и после долгой паузы уверенно вступили деревянные духовые, а за ними и прочие инструменты подхватили ту же самую ноту и тянули ее. У матери Сэмюэла вдруг перехватило дыхание: она ахнула и схватилась за сердце.

– Совсем как я когда-то, – прошептала она.

– Что?

– Я тоже играла на гобое, вступала первой, а остальные подхватывали.

– Ты играла в оркестре? Когда?

– Тс-с.

Вот вам, пожалуйста, еще один секрет. Мамино прошлое было для Сэмюэла окутано густым туманом: все, что происходило в ее жизни до его рождения, казалось загадкой. На все вопросы мама лишь пожимала плечами либо отделывалась общими фразами: “Ты еще маленький” или “Тебе не понять”. Или: “Подрастешь – расскажу” (эта последняя больше всех бесила Сэмюэла). Но все тайное рано или поздно становится явным. Значит, его мама когда-то была музыкантом. Сэмюэл добавил этот факт в общий список фактов о маме, который вел в уме. Значит, мама музыкант. А кто еще? Чего еще он о ней не знает? У нее же миллион секретов. Сэмюэл всегда чувствовал, что мама чего-то недоговаривает, что за ее невниманием кроется что-то важное. Ему часто казалось, что она как будто где-то не здесь: слушает краем уха, а мыслями далеко.

Самый главный мамин секрет раскрылся гораздо раньше: Сэмюэл тогда был еще мал и забрасывал родителей дурацкими вопросами. (“А вы когда-нибудь забирались в вулкан? А ангела видели?”) А может, потому что по наивности еще верил в сказки. (“А люди могут дышать под водой? А все олени летают?”) Или же ему просто хотелось, чтобы на него обратили внимание

и похвалили. (“А ты меня очень любишь? Правда я самый лучший ребенок на свете?”) Или же уточнял свое место в мире. (“Ты всегда будешь моей мамой? А ты была замужем до того, как вы с папой поженились?”) И вот когда он задал этот последний вопрос, мама выпрямилась, бросила на него серьезный взгляд с высоты своего роста и пробормотала: “Ну вообще-то…”

Но так и не договорила. Сэмюэл ждал, но мама замолчала, задумалась о чем-то, и лицо ее приобрело холодное и отстраненное выражение.

– Так что вообще-то? – спросил Сэмюэл.

– Ничего, – ответила мама. – Просто.

– Так ты уже была замужем?

– Нет.

– А что ты тогда хотела сказать?

– Ничего.

Тогда Сэмюэл решил спросить у отца.

– А мама была когда-нибудь замужем за другим?

– Что?

– Ну я подумал, вдруг у нее когда-то был другой муж.

– Нет, не было. Ничего себе мысли! И как тебе такое в голову пришло?

Но что-то с ней случилось, в этом Сэмюэл не сомневался. Что-то серьезное, если даже сейчас, столько лет спустя, мама об этом думает. Иногда на нее что-то накатывало, и она замыкалась в себе.

Концерт меж тем шел своим чередом. Старшеклассники и старшеклассницы исполняли программные произведения, которые может сыграть любой учащийся выпускного класса музыкальной школы: короткие пьесы на пять-десять минут. После каждой раздавались громкие аплодисменты. Приятная легкая тональная музыка, в основном Моцарт.

Затем начался антракт. Зрители встали и разбрелись кто куда: на улицу покурить, к столу с закусками – за сыром.

– И долго ты играла в оркестре? – спросил Сэмюэл.

Мама изучала программку и притворилась, будто не услышала.

– Сколько же лет твоей подруге?

– Как мне, – ответил Сэмюэл. – Она тоже в шестом классе.

– И выступает со старшеклассниками?

Сэмюэл кивнул.

– Она здорово играет.

Его охватила гордость, словно любовь к Бетани придавала ему важности. Словно его награждали за ее достижения. Ему никогда не стать гениальным музыкантом, но его может любить гениальная музыкантша. Таковы прелести любви, подумал Сэмюэл: успех Бетани – это, как ни странно, и его успех.

– Папа тоже молодец, – добавил он.

Мама бросила на Сэмюэла удивленный взгляд.

– Это ты к чему?

– Просто так. Я про работу. Он тоже мастер своего дела.

– Не понимаю, к чему ты клонишь.

– Да ни к чему. Папа – профессионал.

Мама озадаченно уставилась на него.

– А ты знаешь, – она опустила взгляд в программку, – что автор этого произведения не получил за него ни гроша?

– Какого произведения?

– Которое будет играть твоя подруга. Его автор, Макс Брух, не заработал на нем ни цента.

– Почему?

– Его обманули. Дело было в Первую мировую, он разорился и вынужден был отдать свою пьесу двум американцам, которые обязались выслать ему денег, но так ничего и не прислали. С тех пор партитура как в воду канула и через много лет нашлась в коллекции Дж. П. Моргана.

– А кто это?

– Банкир. Промышленник. Финансист.

– Богатый, значит.

– Да. Он давно умер.

– Он любил музыку?

– Он много что любил и коллекционировал, – ответила мама. – Классика жанра: барон-разбойник богатеет, музыкант умирает в нищете.