Нелепые и безнадежные
Шрифт:
Контролировалось кипение жизни в Лундоне старыми законами, придуманными и выписанными на обелиске на центральной площади кем-то неизвестным сотни лет назад. Кто решил, что если ты убийца, которого не поймали, то ты и не убийца вовсе? Кто решил, что попавшихся судит Суд горожан, а не настоящие судьи? Кто решил, что если ты в банде, тебе можно все? Пивэйн не раз пытался представить основателей города, молодых или уже старых, отчаянных или расчетливых. Они были его героями, почти божествами.
Пивэйн любил Лундон, но скрывал это. Скрывал, как самый страшный секрет. Самый постыдный
Брусчатка была зеленой, ведь лундонцы так редко выходили за пределы фабрик и городских переулков, что забывали, каково это – иметь зелену под ногами (речь о траве, лундонцы редко видела траву, особенно зеленую – такую только в книжках).
«До чего приятно вернуться домой!» – чуть не сорвалось у него с губ.
Сюда, в Лундон, он сбегал от отца и Вадомы. Здесь, в Лундоне, он впервые подрался, впервые напился, впервые сломал кому-то обе ноги за раз – и все эти «впервые» случились в один день и с одним человеком. К этому человеку Пивэйн, кстати, и направлялся.
Гулливер жил на улице Фирсин. Номер дома Пивэйн не помнил (или не знал его вовсе). Гулливер – его первый друг (если этого человека можно назвать другом), первая драка, первая выпивка, первая сделка. Гулливер согласился быть правой рукой Пивэйна. Вернее, второй правой рукой. Первой правой рукой Пивэйна был все-таки Финрей, преданнейший старик-слуга, но Гулливер занимал почетное второе место. Из-за его вольнолюбия и из-за того, что на любое дело его приходится уламывать, как девицу. Финрей выполнял самую грязную работу, Гулливер самую умную, а Грета была глазами и ушами в Лундоне. Еще была Лили, блудница из Гринкрика, но ей Пивэйн не особо доверял, так как в Гринкрике ее почти невозможно контролировать.
Гулливер ездил от имени Пивэйна на материк и такие же мелкие, как Святая Надежда, острова. Он продавал то, что продавали Лаветты. За щедрый процент. Иногда он притворялся прикарманником, жадным на руку, шельмой, хапугой и т.п. Некоторых мелко-островных людей смущала фамилия Лаветт, штамп «ЛАВЕТТ» и ухо с щупальцами на ящиках с грузом, но вот у того, кто «украл» у Лаветтов, они покупали охотно. А если учесть, что Гулливер и Пивэйн на людях друг друга не переносили, иногда даже до драки доходило, то порой героя Гулливера и выпивкой угощали.
Гулливер, хоть он и жаловался без передыху, любил Лундон, как и Пивэйн. Он давно скопил для жизни в Гринкрике (или даже на материке!), но почему-то оставался в малюсенькой темной квартирке на улице Фирсин.
Пивэйна в городе не было шесть лет. Его не узнавали. Вернее, не сразу. Лундонцы думали: «Надо же, как похож на господина! А господин-то на каторге же». А потом узнавали. Ни у кого больше нет черных глаз. Пивэйн отстукивал по брусчатке тростью с черепом. Ему нравилось, как на него смотрели, – совсем не как в Гринкрике.
И все шептались: «Кровавые уши. Кровавые уши в городе».
Дома не изменились, улицы тоже. И этот запашок! Канальные стоки, алкоголь, машинное масло и уголь. Пивэйн поморщился, улыбнулся, как сытый кот.
Цыгане снова в городе. Шизар танцевала в том же платке, что и шесть лет назад.
– Господын, – пропела грудным голосом Шизар. Она по-особенному тянула буквы «ы», «э» и очень любила «о».
Цветастое пятно отделилось от стайки выцветших танцующих пятен. У Шизар были тонкая шея и тонкие запястья аристократки, сокрытые под десятками браслетов и талисманов.
– Узнала-таки меня, – ухмыльнулся Пивэйн, сгоняя толчком набалдашника шляпу со лба. – А ждала ли ты меня, Шизар?
– Нэ ждола, господын, – призналась Шизар. Она шла спиной к фургону. Пивэйн следовал за ней. Плавно, шаг за шагом. Как в какой-то игре. – Знала вэдь, что ненодолго ты.
Фургон Шизар сбирал в своем тесном пространстве всю ее жизнь. Два тюка с одеждой и вещами первой надобности, сундук с деньгами, снадобьями и хрустальным шаром.
Этот шар подарил ей Пивэйн, лет семь назад. Наследство матери-гадалки было разбито Пивэйном о трухлявый пол фургона, наследство отца-певца. Не понравилось предсказание – Шизар сказала, что Вадома не выздоровеет.
В фургоне поместилась вся жизнь Шизар и память о ее семье. Это был ее маленьким мирок, пропахший ладаном, мускусом и спиртом. Женщина не ходила в церковь, но обожала ее запахи. Она пропитывала ладаном шарфы и развешивала их под крышей фургона, чтобы душить себя во сне запахом соборов, в которые ей, колдунье, пути нет.
Пивэйн, по молодости, любил спать в тесноте фургончика. Его большое тело занимало весь пол и самой Шизар приходилось ютиться на сундуке, но она не жаловалась. Давящая теснота, замкнутость и понятная прямоугольность фургона – в стократ приятнее бесчисленных пустынных коридоров Сейкрмола.
Цыгане жили на острове Святой Надежды столько лет, что мало кто помнил площадь Лундона без кудрявых женщин и чернобровых мужчин в ярких одеждах. На площади Горк расписанные фургоны останавливались каждый месяц, а то и чаще. Малый остров цыгане обходили, с песнями и плясками, меньше чем за четыре дня. Они ходили кругами, устраивали стоянки то в лесу, то в деревнях, то в Лундоне, но не останавливались. Не оставляли «волю». Болезни и стужа Святой Надежды сократили численность табора. Цыган на острове осталось не больше двадцати. Когда-то давно они пришли на остров и так и не обрели желаемого. Их потомки скитались из угла в угол островка в холодном море, не в силах заставить себя остановиться, не в силах пересечь ледяную воду и вернуться на материк. Как собаки на привязи, они толклись у одного столба.
– Ты сказала, я «ненадолго», почему? – нахмурился Пивэйн. – Ты что-то видела?
Шизар выгнула спину. Копна черных волос поредела, серебристые змейки извивались, злорадно хихикая, в упругих локонах.
Пивэйн доверял Шизар. Не у многих провидцев была такая сила, как у нее. Шизар не раз направляла видения Пивэйна в нужную сторону, не раз толковала их.
Отравам, порче и подношениями Духу Пивэйна научали Вадома; способности управлять видениями и верно толковать сны – Шизар.
– Выдэла. Но тэбе не понравытся, что я выдэла.