Нелепые и безнадежные
Шрифт:
Шизар скрестила руки, показывая свою серьезность. Эта женщина всегда была в движении, в танце, но сейчас стояла, замерев, как статуя.
Пивэйн сморщил лоб.
– Ты тоже видела Пламя?
Зрачки Шизар сузились, все ее тело напряглось, но спрашивать о Пламени и слове «тоже» не стала.
– Нэт. Я выдэла твою смэрть, господын. Пламэни не было в моем видэнии.
Значит, не Пламя убьет его. Значит, что-то другое. Кто-то другой. Пивэйн задумался.
По ночам, на Громовой скале, он, не давая сну потушить разум, повторял: «Ты выберешься
И все катится к черту.
– И как я умру? – поинтересовался Пивэйн.
– Смэрть вэрнет долг. Ты умрэшь так, как суждэно было. Смэрть нэльзя обмануть дважды, господын.
Стало тяжело глотать. Крик Гэзунка в ушах. И ее смех. И запах крови. И частое сердцебиение Вадомы, которая схватила его, а не Гэзунка, и бежала прочь, прятаться в темных углах Сейкрмола.
– Ты лышишься головы, господын.
Пивэйн провел пальцами по шее. Нервно сглотнул.
– Жаль, полезная штука, без нее будет трудновато письма читать. – Он выдавил смешок. Шизар никогда не ошибалась. – И когда?
– Не дожывешь до конца года.
Шизар никогда не ошибалась. Однажды она сказала, что Пивэйн и Вадома оба умрут в тридцать шесть лет. Вадома умерла в тридцать шесть, тело живого мертвеца по объективным причинам не старилось. Пивэйну тридцать шесть. Все катится к черту.
Как он мог потратить шесть лет жизни в колонии? Как?! И шесть лет – лучший исход, он мог проторчать на Громовой скале двадцать лет. О чем он думал, когда забивал мачеху до смерти, неужели он не понимал, что наказания ему не избежать и придется платить за те года, которые Ёсико могла прожить, из своего запаса? Убивая эту противную женщину, эту мерзость в сережках, Пивэйн не думал ни о чем, ему было нужно уничтожить что-то, и он уничтожил.
– Блызится Чорная ночь, господын, – задумчиво проговорила Шизар. – Ты готовышься?
– А чего мне к ней готовиться?
– Чорную ночь ждут всэ чародэи, господын.
– Я не чародей.
– Вэрно. Но в эту ночь сможэшь увидэть то, чэго раньшэ видэть нэ мог. Чорная ночь – раз в тысачу лэт, господын. Подумай хорошэнько, чэго ты хочэшь.
Пивэйн задумался. Он уже не знал, чего хотел. Чтобы его оставили в покое. Однако этого не даст ни одно видение.
– Когда она?
– Пэрвого дня зымы.
Пивэйн хмыкнул. «Слишком поздно, – подумал он. Нахмурился потом, задумался: – А для чего поздно-то?»
Девчонка…
– В последние дни в твоих картах не мелькала одна особа?
Шизар прищурилась, словно мелкий хищник.
– Какая, господын?
– Рыжая, как огонь.
Шизар удивленно посмотрела на него.
– Нэт. Такой нэ выдела. Я выдела Дэмона Поланы. Это важно, господын?
– Гм, нет. Я говорил с ним сегодня.
Шизар подняла смольные брови.
– Дэмон Поланы рыдал. А Дэмонам слезы чужды, господын. Твоя смэрть близытся.
Пивэйн втянул
Много веков назад на острове возник культ Демонов Поляны – зеленокожих маленьких злобных существ, которые развращали островитян, сулили им, алчным и похотливым, богатства и блуд, заманивали в чащу и, что свойственно демонам, забирали их души.
Культ Демонов Поляны существовал много веков, пока сам собою не испустил дух. От преклонений и следа не осталось. Это очень печалило Крипи. Ему нравилось быть в центре религиозного служения. Это и раздражало Пивэйна. Островитяне превозносили мелких карликов из Ада, посыльных, которых заслали на забытый всеми островок. И вот вам – культ и легенды! Крипи, конечно, был вне себя от счастья. Он расплывался в довольной ухмылке, говоря о сытых временах на острове.
Поговаривают, культ возобновил ночные собрания в чащобе, но их давно никто не видел.
Пивэйн хмыкнул, поблагодарил. Сказал что-то шутливое старой знакомице. Дал горстку монет. Он знал, что вскоре вернется.
А сейчас его ждал Гулливер. Наверное, уже заждался. Пивэйн щурился от удовольствия, вновь оказавшись на открытой серой улице, разминая ноги после тесного фургона Шизар.
Как приятно идти и понимать, что все осталось таким, каким заледенело в памяти. К стыду своему, к кровотечению братского сердца, в заключении Пивэйн согревался грезами о Лундоне. О почтенный поклонах, кивках, свисте, о зеленой брусчатке, об этом приятном чувстве, когда каждый пятый прохожий должен тебе, а каждое девятое здание принадлежит тебе. Иногда он вспоминал и о деревнях, в которых ему целовали ноги, но это было слишком даже для гордеца Пивэйна. Лундон роднее.
Дом Гулливера он узнал сразу. Не только по памяти. Гулливер был чистюлей, поэтому ремонт доходного дома (который, втайне от всех, Гулливер выкупил давным-давно) оплатил из собственного кармана. Поэтому дом номер 16 на улице Фирсин стоял таким ухоженным пай-мальчиком среди раскисших, покосившихся фасадов.
Гулливер сидел за столом. Его камердинер не предупредил о приходе посетителя. Камердинер был занят: он увидел призрака и жадно всасывал ноздрями нюхательную соль в чулане. Старику сделалось очень страшно. Очень. Почти так же, как Гулливеру.
Слухи о том, что Пивэйн вернулся, передавали по городу с опаской, с недоверием, с боязнью спугнуть удачу. Горожане чуть слышно шептались в темных углах, предавая товар на рынке, они ждали возвращения доброго господина. Гулливер не ждал. Услышав о возвращении Пивэйна на улице, Гулливер высыпал содержимое кошелька в ладони первому попавшемуся нищему, побежал домой и впервые за двадцать лет начал истошно молиться.
– Чего ты смеешься, женщина? – рявкнул он на Мартину.
Они говорили прошлой ночью.