Немцы
Шрифт:
– Как тебя зовут? – спросила Тамара по-немецки молодую крестьянку, подавшую ей ветку красных ягод.
– Алозия Эккер, фрейлейн. Тут и моя сестра Эккер Катарина. Пусть фрейлейн Тамара не беспокоится, мы все умеем косить.
Лес кончился. Переехав вброд речушку, телеги покатились по мягким травянистым полянам. Высокая трава хлестала по колесам, они оставляли за собой влажный глубокий след. Впереди замелькали крыши домиков. Это был прииск Неожиданный. Двое мальчишек со старательскими ковшами в руках копались в мутном ручье.
Тамара велела самой младшей из немок, Фрони, готовить обед, а сама вместе с другими немками принялась косить вокруг барака траву для ночлега. Влас Петрович отбивал косы. Когда сварилась каша, сели вокруг котла. Тамара, зная привычку немцев есть очень медленно, не торопила женщин, да и пшенная каша была слишком горяча. Съели по миске, Фрони дала добавок.
– Молодец, Хронька! – заметил Влас Петрович. – Дай бог тебе мужика поздоровше!
После каши каждый получил по куску рыбы и по ложке сахарного песка. К хлебу никто не притронулся, кроме старого немца Панграца и мальчишки Оскара.
– Что же вы хлеб-то не едите? – удивилась Тамара.
– Хлеб мы съедим вечером, когда сильнее проголодаемся, – отвечала востроносенькая Барбара, сестра Оскара, и тут же отняла у брата хлеб и спрятала его за пазуху. Оскар надулся.
– Без хлеба вы целый день не прокосите. Возьмите с собой хоть половину, а если будете хорошо косить, получите вечером по триста граммов сверх нормы, – обещала Тамара.
Немки тотчас же извлекли из своих узелков хлеб, разломили на две части и половину съели с чаем – настоем шиповника. Панграц подумал и доел свой хлеб до последней крошки. «Изголодались, – с тревогой подумала Тамара, – трудно будет им косить целый день».
Но немки с первого же часа рассеяли ее сомнения. Когда она привела их на лесные травянистые поляны, пестревшие цветами, они так дружно взялись за косы, так чисто и быстро начали косить, что Тамара, всего третий год державшая косу в руках, испугалась, что не поспеет за ними. Она хотела пойти первой, но не решилась, а пошла третьей после Алозии и Катарины. Сзади она все время слышала взмах косы Оскара и с трудом уходила от него. Но травы здесь были коские, широколиственные, и постепенно Тамара справилась и начала догонять быстроногую Катарину.
– Будет дурить-то! – ругался Влас Петрович. – Ты начальство или кто? Чего ты размахалась, как ведьма ночная? – он отбил свою косу и, встав первым, сказал Алозии: – Ну, теперь гляди не обмочись, Матрена немецкая! Поспевай за мной!
Старик широко взмахнул косой и двинулся вперед. Но Алозия не отставала ни на шаг. Влас Петрович прошел длинный прокос и остановился, смахивая пот. Алозия стояла рядом и улыбалась. Простодушное голубоглазое лицо ее тоже было в капельках пота.
– Чего ты оскаляешься-то? – сердито спросил Влас Петрович. – Думаешь, загнала меня? – и он выругался. – Гляди, мой прокос на
Тамара расхохоталась, глядя на Власа Петровича. Старик был искренне уверен, что немцы прекрасно понимают русский язык, да только придуриваются.
Косили до восьми вечера, пока не начала одолевать мошкара.
14
Дни были душные и пыльные. Разморенный жарой, поминутно вытирая пот со лба, Лаптев через проходную будку вошел во двор лагеря. Близился вечер, немцы уже вернулись с работы. Из столовой доносился шум голосов, и как показалось Лаптеву, слишком уж громких. Он двинулся к столовой, но навстречу ему выскочил разъяренный и всклокоченный немец Штребль.
– Что такое? – сердито спросил Лаптев.
– Геноссе политишелейтенант, – проговорил, задыхаясь, Штребль, – будьте добры, прикажите этому подлецу Грауеру не прикасаться к тем вещам, которые ему не принадлежат! Он надел на себя костюм покойного Бера и таскается в нем по лагерю!
– Вы успокойтесь! – строго прервал его Лаптев. – Посмотрите, на кого вы похожи!
Штребль смутился, пригладил растрепанные волосы, вытер лицо платком и постарался улыбнуться.
– Ну, а теперь расскажите все по порядку, – садясь в тень, устало попросил Лаптев.
– Вот и они могут подтвердить, – горячо сказал Штребль, указывая на вышедших в это время из столовой немцев из первой роты, – я отказался от этих вещей для того, чтобы они были возвращены жене Бера, а не для того, чтобы ими воспользовался господин Грауер. Это просто подло!
Лаптев озадаченно молчал.
– Хорошо, – сказал он наконец. – Я буду говорить об этом с командиром батальона.
Штребль ушел, а Лаптев все еще сидел в задумчивости и нерешительности. Гнев и досада закипали в нем. Он уже неоднократно говорил Хромову, что Грауер ведет себя безобразно, пускает в ход кулаки, всех обвиняет в антисоветской пропаганде, наводнил кухню своими ставленницами, те тащат направо и налево, а самого Грауера кормят как на убой. Но Хромов, выслушивая всякий раз замечания Лаптева, недовольно морщился:
– Да отстань ты от меня! Ну что он особенного сделал? Ну сожрал лишнее, ну с бабами шуры-муры заводит… Так он ночи не спит, никогда покою не имеет. Смотри, как он немцев в кулаке держит! Найди такого другого!
– Нам не нужны жандармы! Здесь не румынская сигуранца! – возмущенно отвечал Лаптев.
Но убедить Хромова было невозможно. Он явно ценил Грауера за его железный характер. Наблюдая, как тот хватал за шиворот и выталкивал за ворота какого-нибудь бёма, не желавшего выйти на работу, и сыпал при этом отборной русской матерщиной, Хромов только похохатывал.
– Дает он им прикурить! С таким старостой не пропадешь!
– Мерзавец он, а не староста, – гнул свое Лаптев, испытывая острое желание схватить за шиворот самого Грауера.