Немцы
Шрифт:
Закончив, сдав, получив, Эбергард длинным коридором поспешил делать свою главную работу дальше, к другой жизни, и увидел еще раз тех, двоих: их «пригласили», мужчина в светлых брючках и его жена расположились друг напротив друга, разделенные еще и приставным столом, глядя друг другу за спину; жена, становившаяся бывшей, выбрала место лицом к окну, хоть куда-то глядеть, — за окном птицы сидели прищепками на проводах — и молчала всё время, не снимала очки; свежая прическа типа «ничего страшного», типа «да всё у меня хорошо», типа «еще вопрос, кто пожалеет»; всё, всё делал сам он; «подавал» документы из файлика, показывал квитанцию, дописывал, где забыл, «за себя и за вашу э-э…», разборчиво, не прибегая к ее помощи, крутил головой, ослепшим рывком преодолевая сектор обзора в сорок пять градусов,
Шло лето, стрекозы, дрожа крыльями… Почти каждый день, когда можно (в определенные дни Улрике предупреждала; сегодня особенно надо), они были вместе; ночью в половине четвертого он встал в туалет и удивился: как светло — приятная в небе южная серость, густота ожидания, безветренная зелень — самые короткие ночи, светлые, взывающие к тебе, дополнительные площади к обычной жизни, верхние над ней этажи, утерянные возможности жить дольше, иметь право не спать посреди спящего мира и владеть спящим миром, еще время — получить.
Утром вышел из подъезда, сказал, прежде чем понял:
— Пошел дождь, — и что-то бесследно и щекотно тронуло запястье, играючи клюнуло в макушку, в лужах, тушами протянувшихся вдоль бордюров, начали расплываться мишени, тарелки, подносы, хороводы, оглаживая воду; зарядил дождь, сперва неторопливо, без надежды на скорое истощение неба, но вот уже на асфальте заклокотало серое колючее пламя, за стеклянными стенами его жизни клокотал водяной пожар, пламя, что вовсю разгорается осенью, вода вскипала в лужах снежной белизной — дождь, запомнить ко всему, что в году: два снегопада, затруднивших движение, салюты, новогодние распродажи, обезьянничавшие с голливудских «рождественских», — всё. Никаких радуг.
— Девочке из общего отдела в управделами мэрии сказали: убирают нашего. В июле в отпуск, и уже не выйдет, — Жанна подала листок «кто звонил», как всегда, первым «Гуляев» в окружении красных восклицаний.
— Ох, присаживайся, — Гуляев переплел пальцы. — Опять, опять у нас по твоей линии ЧП!
Здесь опускают глаза, но Эбергард сегодня устоял: на столе Гуляева лежал листок с нарисованной волейбольной площадкой, заполненной кружками с фамилиями — от них стрелки, по субботам Алексей Данилович играл в волейбол с молодыми сыновьями старых друзей, его команда проигрывала, и он, видно, прикидывал: как расставить — со времен Андропова волейбол полюбили в КГБ, волейболисты становились генералами быстрее шахматистов.
— Вызвал меня в восемь и вот это — на пол! — Гуляев показал богато переплетенный обзор новостей «вниманию префекта». — Видишь, говорит, какая бумага?! Толстая, плотная, да еще цветная печать… Вот на что деньги уходят, а мы на капремонт жилого фонда наскрести не можем!
— Ему же нравилась именно эта бумага.
— Думаешь, он помнит? Бумага должна быть другой, понимаешь? Простой, тонкой, дешевой! Опять получаю за тебя. — Гуляев вздохнул: «Да будет же когда-нибудь этому конец?» — Эбергард, а тебе заместитель не нужен?
— Раз вы спрашиваете — нужен.
— Ну, зачем ты так. Ну вот опять… — поморщился Гуляев, есть же законы приличия. — Попрошу тебя, подъедет к тебе такой Василий Георгиевич Жаворонок… Он выпускник Высшей школы КГБ, ну а когда всё это началось, как и все ребята, начал искать себя, работал в госструктурах, в коммерции, ищет как-то свое место в жизни… Повстречайся с ним.
— Алексей Данилович, так у нас зарплаты небольшие, — всё, что оставалось Эбергарду, — скалиться, что еще, — и должности такой в штате нету…
— Ну, не знаю, ты сначала переговори с ним, — Гуляев уже всё неловкое выполнил, и поскорей закруглить, — он тебе позвонит. Резюме его, — Гуляев заметался, вспомнив о требованиях достоверности, — тебе нужно?
— Ну что вы, ваши слова — лучшая рекомендация.
Сразу не уходить, не показывать, что он, как зубастый потравщик кур с перебитыми капканом задними конечностями, пополз сразу с кем-то шушукаться и скулить; выпросил у Анны Леонардовны чаю, хохотал,
— Собираетесь в отпуск? А Алексей Данилович? Я, наверное, до выборов не пойду… Сложные ожидаются выборы, не могу подвести…
— Хассо-то разволновался, — Анна Леонардовна открыла круглую жестянку с печеньем. Эбергард жевал, вкусное печенье, он не интересуется, не ждет продолжения, просто жует и запивает. — Получил предложение от… — Анна Леонардовна закатила глаза, — первым замом. Вместо Кристианыча, а Кристианыч — советником префекта. — В первые-то замы, она уверена была (и все), должен был шагнуть Гуляев, а потом и — префектом, когда монстра наконец-то уберут (что такое «зампрефект» для генерала?! — от огорчения разговорилась). Эбергард взял еще печенья, хвалил цветы на подоконнике и в напольных вазах, что там, наверху, его не касается, он монтер, руки в мозолях («Вам бы еще фонтанчик… Я поищу!»); он не спешил, отсчитывая неприметно «непринятые» от Жанны: третий, пятый; человек Гуляева не будет ждать, его не развернешь «давайте созвонимся на следующей неделе», в таких играх «у меня эта неделя расписана» не проходит… кнопку нажали, теперь быстро: всё, за работу — и простился неторопливо, и уходил, проследив, чтоб мягко закрылась дверь, пусть удивятся у Гуляева, итожа день: «Такой веселый от вас вышел, я подумала — вы ему ничего не сказали…»; по лестнице Эбергард побежал, вниз ко входу в бомбоубежище, где покуривали и раздавали доминошные кости водители в прежние времена, в кабинет нельзя — там уже могли ожидать. С кем советоваться? Фриц.
— Надо попробовать работать с «комиссаром», Эбергард. Он может оказаться нормальным. И сам будет носить наверх.
— А если послать их?
Фриц вздохнул: всё ли понимал Эбергард из того, что происходило и продолжает происходить: эпоха!
— Они так просто тебя не отпустят. Ты — хрен вам, до свиданья и — тобой сразу займутся плотно. Ты сможешь уйти только на их условиях.
Еще? Хериберт.
— Ты вот что, дай ему сразу понять, что доходов у тебя немного, а ответственности — до хрена. Упирай на выборы, что всё держится на личных твоих связях, и нарисуй ему какой-нибудь невыполнимый, но очень красивый план годика на два, чтобы он ухнул туда с головой! — Хериберт рокотал быстро и сильно, как говорят люди, которым ничего не грозит, которым не отвечать за сказанное. — Они же не с земли, им ковыряться, как ты, ежедневно, не захочется, копеечки выжимать, а ты аккуратно пока подготовишься сдать дела… Ты тяни время — монстра всё равно уволят, еще до выборов или сразу после…
Хассо не позвонил — новорожденный Хассо только прокричал, когда резали пуповину, ему еще предстоит заново познакомиться с людьми, не станет ли Эбергард для Хассо — безымянным и прозрачным, неприятным напоминанием о позоре прежних воплощений.
Много не думай, никогда не переживай, отгонял он от себя «вот и началось», «это только начало», мы — бронтозавры, броненосцы, государевы люди, что ни скажешь нам — всё равно поползем вперед, не заметим, раздавим; не уходил он от бомбоубежища, словно там, на поверхности, за какое-то выжданное время всё могло поменяться само, пройти, как явление погоды, будто есть кому позвонить, кто может позвонить другому, и другой может позвонить и всё отбить, отыграть, — и боялся (вот здесь же, самому себе, ведь можно?!!), но ничего, повидал всяких, не одного пересиживал, разводил отличавшихся большим пальцегнутием, встречал и гасил окружные и городские наезды… — спокойно улыбался встречным, всё же не бывает сразу, всё постепенно, даже последний путь состоит из последовательно соединенных процедур, этапов, имеющих собственную длительность, водоем и лесной массив, и на каждой ступени вниз — еще поживешь; не думай, не чувствуй, думай про Улрике, Эрну… Странно, вдруг именно сейчас, при наклоне земли, при первой угрозе он почуял (нет, это же не так), что совершенно не любит Улрике — во всяком случае, жить с ней не хочет.