Немёртвый камень
Шрифт:
Тогда ничего бы не вышло.
Оглянувшись на остальных в последний раз и больше не мешкая, он шагнул за пределы действия «карманного лета».
Сфера выпустила его сразу, и тут же на него обрушился холод: после тепла внутри он казался особенно страшным. Вой метели ворвался в уши, закружил, запутал рассудок и помешал сделать еще шаг, силы пришли только после того, как он напомнил себе, что делает.
Нельзя оставлять других без караульного, но ведь иначе не получится вообще ничего.
Куда он шел? К проводникам. Знал он дорогу или нет? Смешно, в Целестии
И сейчас он просто шел вперед, а как это направление соотносилось с картой, побережьем или лагерем — это было неважно, главное — не прекращать Пути…
А Макс ведь никогда не согласится на такое. Просто переставлять ноги, не видя конечной цели, просто веря, что она сама найдет тебя — не для этого человека. Он пожертвовал собой тогда, в Одонаре, обрек сам себя на мучительную смерть, но даже это сделал хладнокровно и расчетливо, просчитав каждый шаг Холдона.
Что можно здесь просчитать?
Больше не было белого безмолвия: вокруг что-то выло, шумело и вихрилось, ноги проваливались в снег, который становился то глубже, то мельче. Лица он уже почти не чувствовал, но даже не пытался его растирать: не было смысла.
Макс убил бы его, если бы он только заикнулся… если бы Дара попыталась пойти вместо него, а она ведь может, она такая… Ковальски бы, наверное, опять начал излагать свои взгляды на целестийские кодексы.
Идиотские — вот что он бы первым делом сказал. Но в Первой Сотне не было идиотов. Просто там искренне считали, что радуга на небе — веселит сердца, что песни важнее звона монет, что отвага и вера значат больше, чем все остальное вместе взятое…
И если захочешь пройти — пройдешь.
И хотя кодексы изменились за годы после Альтау, и мать ему говорила уже немного о другом — Гиацинт в это верил, а это значило — ему и идти, тянуть ноги в бессмысленной, изматывающей пытке, пройти еще хоть немного, перебарывать ветер и холод. Это противники, которых нельзя убить. Это битва, которую нельзя выиграть.
Это всё… ничего.
Он споткнулся и чуть не вывихнул лодыжку: провалился в какую-то ямку, которую не заметил, он вообще ничего не замечал из-за кружившейся перед глазами снежной каши. Стиснув зубы, Гиацинт выдернул ногу из ямки, боль на фоне всего остального была почти незаметной, но все-таки как-то мешала идти. Хорошо. Всё кончится быстрее.
Пальцы ощупали меч на бедре. Нужно было его оставить, самому ведь не пригодится, а Макс спрашивал, есть ли меч. Тут мешает только. Гиацинт попытался отстегнуть ножны, но рукавицы были слишком толстыми, а снимать он их не решился. Тогда он просто обнажил клинок и бросил в снег, не прекращая идти.
Благородный рыцарь никогда не должен расставаться с оружием… Некстати вспомнилось лицо той, которую он старался себе не представлять: матушки. И вот и слезы, конечно, режут глаза, потому что замерзают сразу же. Не то оружие, мама. И смерть
Страшна неизвестность. Гиацинт в нее и шел, с трудом волоча ноги: ночь Антарктиды убивает быстро, а это была метельная ночь, а он все-таки был из Целестии, где зима не длится больше недели. Он шел, шипя, прикусывая почерневшие губы, с мальчишеским своим (или тинторельским?) упорством и повторял про себя сначала где-то там, за мыслями, а потом все яснее и яснее: «Не пожалеть, не пожалеть, не пожалеть…»
Но жалеть было не о чем, потому что все в жизни чего-то хотят. Мать желала бессмертной славы для смертного сына, сам сын понял, что желает просто наслаждаться жизнью, а судьба, которой, как известно, нет, хотела что-то свое. А потому…
Колени подломились и, он упал в снег, не успев додумать мысль, и почти сразу понял, что не поднимется больше. Обида, глупая и детская, поднялась где-то внутри груди (даже с девчонками не гулял, всё совершал подвиги и мечтал встретить Даму!), припомнилось лицо какой-то официанточки из России, ее улыбка, а потом стылый холод втиснулся внутрь, и боль там начала отступать.
Сквозь толстую пелену метели и его изнеможения прорвался чей-то голос. Голос был женский, молодой, слегка усталый и немного — насмешливый.
— Пришел, значит. Ну, надо же, какой герой.
Последним усилием он перевернулся на спину и приподнял заиндевевшие ресницы. Холодно больше не было, и метель осталась где-то в стороне, как будто вокруг было «карманное лето». Над ним стояла девушка с приветственной улыбкой, почему-то сразу стало понятно — целестийка, вот только одета она была в контрабандные вещи. Летние.
— Дай им пройти, — звука изнутри не доносилось, но почему-то казалось, что девушка (проводник?) с такой искренней улыбкой и с такими веснушками по всему лицу не может не понять.
— Красивый мальчик, — заметила она, рассматривая его. — Зачем же ты сюда полез один? Меч вот выкинул… а если я сейчас выпущу клыки, превращусь в кого-нибудь — ну, хоть и клыкана и оторву тебе руку или ногу? Как приветствие и на обед.
— Дай им пройти…
— Или ты пошел сюда потому, что там остался кто-то, ради кого ты готов сложить голову? — она подняла подбородок куда-то в неопределенность. — М-м, кажется, что нет. И какая идея может заставить просто выбросить собственную жизнь?
Он уже почти не слушал. Лицо проводника расплывалось перед глазами, строгое и ждущее лицо матери появлялось все чаще и яснее — «Мама, я ухожу» — рябила радуга…
— Ты… их… пропустишь?
— Будь спокоен, — сказала проводник и расцвела в улыбке так, что ему показалось — прямо над ним раскинуло лучи солнце. — Пройдут как миленькие.
— Я… умру.
— Ты уснешь, — поправила проводник и нагнулась над ним, — ты это сегодня заслужил, правда? Долгий сон, чтобы отдохнуть. Ты спи, а я посижу с тобой тут.