Немёртвый камень
Шрифт:
— К ней?
Макса хватило только на кивок.
Несколько бесконечных секунд нелюдь колебался, и Ковальски чудом не сорвался с места. Потом садовник вытер подбородок и пробурчал:
— Сад подниму. Пройдешь. Беги — не оглядывайся!
Максу два раза повторять не нужно было.
Он бежал напрямик к артефакторию — больше не пытаясь лавировать или отслеживать противника. Опять не чувствуя жжения в легких или исцарапанных кустами руках. Он бежал — а вокруг него оживал сад, сминал нежить корнями и ветвями, расступались расселины или
Последние метры открытого пространства Макс преодолел как на крыльях — и влетел все-таки в долгожданную дверь Одонара — конечно, открытую и, конечно, он не собирался думать восемь раз перед тем, как войти.
Внутри тоже была нежить. К счастью, в холле скопилось всего с полдесятка злыдней, да захудалый огнеплюй, и Макса тут никто не ждал. Он рявкнул на злыдней что-то нецензурное, но невнятное из-за недостатка воздуха, подскочил к стене — и скрылся в тайном проходе, который ему показал еще Экстер в славные деньки подготовки к встрече комиссии из Семицветника.
Ход был чистым: никаких лишних когтей-челюстей со всей мразью, которая могла бы к этим атрибутам прилагаться. Но главное — свернув пару раз и поднявшись по нескольким лестницам, можно было оказаться на середине подъема туда, к единственной башне, на которой были сейчас все мысли Ковальски.
Эту финишную прямую, состоящую из тайных переходов и узких, таких же тайных лестниц, он преодолел, кажется, на одном вдохе, не чувствуя тела, только в висках стучало слишком сильно. На выдохе, всё еще бегом — к белой треснутой двери, распахнуть ее, наконец-то, кто придумал закрывать, в первый раз шагнуть внутрь — я пришел, я…
Барьер оказался издевательски мягким, так что сначала он даже его не почувствовал, только когда понял, что что-то его не пускает, — рванулся сильнее — и его оттолкнуло назад. Его было не видно, этого барьера — прозрачнее стекла — и потому легко можно было увидеть Лорелею — нет, хрустальную статую, живыми на которой оставались только глаза и губы, а лоб, подбородок и часть щек уже сковывал хрусталь. Она замерла вполоборота к двери, потому так легко было различить скользящую по щеке прозрачную слезинку, и потом… донн.
— Ушел и не вернется.
Это оказалось страшнее, чем он себе представлял.
— Лори, — пальцы чувствовали лишь воздух, только плотный какой-то, не желающий пропускать внутрь, но не мешающий видеть или слышать. — Лори… Я вернулся, ты слышишь, я… Лори…
Откуда взялась уверенность, что, если он закричит — она не услышит? Хотя он все равно не мог кричать. Вдруг напомнил о себе недостаток воздуха, который Макс запрещал себе чувствовать всё время своей бешеной пробежки, и ожила боль в намертво пересохшем горле, так что он мог только губами выговаривать ее имя и снова и снова пытаться пройти через магическую преграду, но она не поддавалась — не зря же была магической.
— Ушел и не вернется.
Макс
— Он есть и там.
Ковальски вскинул пистолет в сторону голоса — и оружие вырвалось из руки. Гробовщик повертел «беретту» и выкинул за спину.
— Это стазис, всего-то стазис контрабандистов, — прошелестел он мягко. — Только экспериментаторы создали на его основе артефакт. Удара настоящего артемага он не выдержит, но человек через него не пробьется и через несколько лет.
Макс молчал, тяжело дыша. Звук тихих слез из комнаты притягивал внимание, хотелось попытаться докричаться, пробиться…
— Можешь смотреть, — сладенько разрешил Гробовщик. — Этого у тебя никто не отнимет. Смотри… пробуй… убивать тебя я не стану. Если хочешь — можешь даже уйти отсюда и отправиться на поле боя к остальным. Может быть, чем и поможешь…
Смешок у него был мечтательным.
— Ты… провел нежить? — выдавил Ковальски.
Гробовщик чуть кивнул головой, на которой сегодня не красовался черный капюшон.
— Хотя можно сказать, что они прошли сами, как только ослабла защита… как только ему нанесли удар. Но сюда они вряд ли доберутся: много иных дел. Как и у меня, поэтому я ухожу, — он слегка пошевелил пальцами, и пистолет Макса лужицей растекся по полу. — Я ухожу, а ты любуйся. Посмотри на нее, Февраль — разве не совершенна?
Макс посмотрел — и уже не смог отвести глаз. Он не видел совершенства: с ним он познакомился, когда она однажды улыбнулась ему в саду. Он видел только страшное, отнимающее жизнь горе, отчаяние, у которого было имя… и это имя звучало знакомо: Макс Февраль Ковальски.
— Ушел и не вернется.
Я же здесь, — хотел он крикнуть. Я здесь, в двух шагах, ты просто не можешь этого видеть, и слышать, и знать, что я смотрю на тебя, и что я уже давно понял, какой я невероятный идиот, хуже всех Витязей с Бестиями, взятых вместе и помноженных на Кристо. Всё, я получил свой урок — достаточно, чтобы заречься от любых глупостей, ты только очнись сейчас — и больше никаких барьеров, я просто не позволю…
Издевательский шепот Гробовщика звучал в ушах и перекатывался нотками мнимого укора.
— Ну, что же ты не просишь ее, что же не говоришь о своей любви? Уже догадался, что она не может тебя видеть или слышать… что… не догадывался? Просто считаешь, что не имеешь права? Пожалуй… стой и смотри, как она умирает, как убивает ее горе, которому виной только ты — стой и смотри, и если хоть капля совести у тебя есть — ты окаменеешь вместе с ней, чтобы она не чувствовала себя брошенной хотя бы в смерти. Наслаждайся делом рук своих, Макс Февраль — а мне, пожалуй, пора.
Он неспешно зашелестел своим балахоном по коридору, оставляя Макса одного — нет, наедине с Лорелеей, ее шепотом о том, кто не вернется, и ощущением непоправимости своей ошибки.