Немного любви и другие обстоятельства

Волошина Ольга

– Сдала? – участливо спросил Соболев. Ну, просто заботливый старший товарищ!

– Конечно, спихнула. Большое дело что ли! – небрежно сказала я, но голосок мой предательски дрогнул.

Мы постояли молча. Потом Сергей догадался избавиться от цветка, впихнув его мне в руки. Теперь уже я крутила несчастную розу, хрустя оберткой и не зная, куда сунуть свою тяжёлую сумку с книгами. Соболев был просто обязан что-то произнести, чтобы немного разрядить совершенно наэлектризованную атмосферу.

–Жизнь – штука сложная, – сказал он, наконец,

почти застенчиво. – Хотя ты, наверное, это уже слышала.

Он немного подумал и добавил уже более уверенно:

– Или читала!

Сами собой у меня наползли крупные, увесистые слёзы. Попыталась зашипеть на них, частенько это помогает. Вышло ещё хуже: слёзы капали, а я хрипло верещала что-то невразумительное, хотя и шёпотом. От огорчения я всхлипнула, получилось: «Хл-рю-у-уп».

Серёга достал ослепительный белоснежный носовой платок, воняющий чем-то изысканным, и протянул мне на вытянутой руке. Заранее, гад, подготовился! От злости я зашипела очень выразительно. Он снова заговорил, не давая мне выругаться как следует:

– Ты такая женственная, просто создана для семьи. Твои нежные руки должны ласкать детишек (Боже, сейчас он прослезится!). А я, к сожалению, предназначен для другого… Для общественной деятельности, в общем. Жаль будет, если ты потратишь на меня свои лучшие годы.

– А если я хочу их потратить? В конце концов, это мои годы!

– Этого я не могу допустить, – чуть настойчивее заговорил мой любимый. В голосе его мне послышались жестокие нотки.

Я разозлилась, и непослушные до сих пор слёзы сразу присмирели и перестали наворачиваться.

– Это ты сам придумал, или тебе мама подсказала?

– При чём тут моя мама! – рявкнул Серёженька, но явно смутился.

Вот и всё. Больше и говорить не о чем. Даже с парнем расстаться красиво у меня не вышло. Господь, в которого я верила весьма умеренно, заступиться за меня не захотел.

А ветер выл, стонал, всхлипывал. Сурово, осуждающе.

**

Вообще-то я не законченная интеллектуалка, и институт у меня не особенно выдающийся, а весьма практически полезный. Но и Серёга Соболев не великий мыслитель, прямо скажем.

Сессию, вишь ты, дал мне сдать, не расстраивал перед экзаменами, гад. Да лучше бы я завалила эту сессию! Выгнали бы меня культурно из учебного заведения, и рожу его, Серёгину, я больше б не видела.

В тот вечер меня впервые вытряхнуло наизнанку, но я ещё некоторое время надеялась, что это нервное.

У бывшего любимого впереди была карьера, как считала его мамочка. У меня же в перспективе – памперсы и кружевные чепчики. Это очевидно. Надо бы поставить Груню в известность.

**

Разбитое сердце я прислонила к лучшей бабушкиной блузке и немедленно обильно оросила её слезами и соплями.

– Бабуля, я больше не хочу жить! Всё дерьмо… и тоска страшная. К тому же учиться заставляют, – безутешно рыдала я в роскошный импортный шёлк. – Да ещё и есть хочется, как в аду. А от этого нарастают

килограммы жира, и, наверное, поэтому меня Серый бросил. У-у, сволочь! Я так плакала и просила взять меня обратно. А эта скотина… Хуже всего, что у него даже другой пассии нет. Он меня просто так бросил, безо всякой замены…

–Ты, конечно, глупа, как пробка, – ласково утешила меня бабушка. – Но я тебя всё равно люблю. Иногда… Так что марш умываться, пока я тут чай заварю.

– В юности была я комсомольской активисткой, – начала бабушка глуховатым и тёплым своим голосом. – Всегда на виду, всегда в суете. Некогда было ни задуматься, ни найти времени погрустить, поплакать одиноким вечером, как это у молоденьких девушек принято. Или теперь уже не принято?

– Что ты, Груня! Мы всё такие же, как и сто лет назад.

– Сто, не сто… А тогда мне от всех этих забот не то, что домашние задания готовить было некогда – списывала, – некогда было влюбиться. Одни активисты вокруг. Карьеристы, чаще всего…

– Ой, бабуля, как мне это знакомо! – обрадовалась я, понемногу оттаивая.

– И вдруг на каком-то парадном мероприятии встречаю я парня, не такого как другие, особенного. Так всегда видится, когда любовь, злодейка, соберётся поймать тебя в сеть. Но мне и теперь он вспоминается прежним: насмешливый взгляд серых глаз, длинные пряди светлых волос, цитаты из нешкольной классики, броские замечания, яркие фразы. И тонкие комплименты, и иронично-нежное обращение «сударыня». Разве это расскажешь? Я никогда не вспоминала об этом словами, да и не с кем было…

Бабуля замолчала, отхлебнула из низкой фарфоровой чашки остывший уже чай.

– Я закурю, ты как?

– Кури, – разрешила я. – А я не буду. Пока.

Она отодвинула чашку, взяла с подоконника пепельницу, сигареты нашлись на холодильнике. Хорошо, что у Груни сигареты не вонючие – лёгкие, а то меня бы враз затошнило…

– Время не развенчало моего кумира, не так много было дней у нашей влюбленности. Всего-то месяца два, от силы – три. Потом он уехал учиться, обещал писать, звонить… Перед его отъездом мы всю ночь бродили по городу, говорили, мечтали, целовались… Он был красноречив, как никогда прежде. И больше никогда ничего не было. Мы уже не встретились: он не позвонил, не написал и не приехал. А я не стала узнавать, почему да как…

– Я бы не выдержала, зашла бы к его матери и спросила, – вставила я. Тут же вспомнила мамашу Соболеву и снова скисла.

– Гордая я была, так молча и перестрадала. Поплакала чуть в одиночестве, и понемногу стала забывать. Может, оно и к лучшему: несбывшееся всегда кажется самым желанным. Реальная жизнь притупляет чувства. Жаль бывает, когда алые паруса режут на простыни и скатерти, – бабуля снова смолкла, загрустила. Я даже испугалась, что она расплачется.

– А ты у меня страшно романтичная девушка! – восхитилась я. – Теперь таких не производят. Во всяком случае, мне такие не встречались.