Немой миньян

Граде Хаим

По лицу раголевского раввина ничего нельзя было понять. Он, как всегда, стоял у своего пюпитра над Гемарой, опустив глаза, а когда кто-нибудь к нему приближался, недовольно сдвигал брови, показывая, что его понапрасну отвлекают от учения. Вержбеловского аскета он считал бездельником и безумцем и даже не смотрел на него. Но именно потому, что реб Гилель Березинкер открыто демонстрировал ему свое пренебрежение, реб Довид-Арон Гохгешталт дрожал и сгибался перед ним втрое. Вержбеловский аскет так долго мучил себя сомнениями, знает ли этот безжалостный разбойник и гордец, этот изгнанный из Раголе раввин его тайну, что не мог уже больше терпеть и направился к нему с масляной, заискивающей улыбкой на лице.

— Люди говорят, что вы, реб Гилель, большой комментатор Писания, потрясающий комментатор Писания. Так почему бы вам не доставить наслаждение и аскетам Немого миньяна вашей

проповедью?

— Зачем мне здесь бесплатно произносить проповеди? Я не нуждаюсь ни в чьем подтверждении, что я хороший толкователь и проповедник.

Раголевский раввин даже не поднял глаз от Гемары. Но по спрятавшейся в его бороде мрачной улыбке было заметно, что ему все-таки приятно слышать похвалы. Реб Довид-Арон увидел в этом признак того, что изгнанный раввин ни о чем не знает, и разошелся еще больше.

— Конечно, вы не нуждаетесь ни в чьем подтверждении. У меня нет сомнения, реб Гилель, что раголевские обыватели еще придут и еще упадут вам в ноги, чтобы вы вернулись в Раголе. У меня нет ни малейшего сомнения, реб Гилель, что если бы не нынешняя плохая погода, то раголевские обыватели уже были бы у вас и просили бы, чтобы вы сжалились над ними и вернулись. Вы можете каждый день ожидать их приезда.

Уволенному раввину показалось, что вержбеловский аскет над ним издевается. Он поднял свои злые глаза и прорычал:

— Безделье приводит к скуке. Оттого, что вы постоянно слоняетесь и ничего не делаете, вы поглупели. Почему вы сидите и не учите Тору? — И реб Гилель Березинкер повернулся к нему спиной.

Вержбеловский аскет отступил от него молча, дрожа всеми членами тела. Он уже снова сидел в своем уголку, но все еще вытирал пот со лба. «То есть это означает, что он знает. Во всяком случае, он подозревает и может узнать», — прошептал самому себе реб Довид-Арон и поднял глаза к священному ковчегу, словно давая клятву перед свитками Торы, что больше не будет ходить по молельням.

На собранные деньги он потихоньку купил две пары новых приличных штанов, подержанный сюртук, новенькую жесткую раввинскую шляпу, пару новых гамашей и поношенное пальто — полосатое, с парчовым воротником, вроде тех, что мальчишки и молодые франты носят и летом, и зимой. И вот в простую среду он нарядился и отправился в магазин Ханы-Этл Песелес. Ему в лицо дул холодный колючий ветер поздней осени, пронизанный запахом гниющих листьев. Когда аскет открыл дверь в пекарню, его окутали теплые клубы пара, вырывавшиеся из помещения на улицу. Из-за холодной погоды владелица хлебопекарни уже надела шубку и шерстяной платок на голову. У двух ее продавщиц под белыми фартуками тоже были зимние жакеты с длинными рукавами. Только вошедший к ним расфуфыренный аскет был одет, как в ветреный весенний день — в тонкое пальто с парчовым воротником и полушелковый голубой галстук с красными крапинками. Хозяйка растерялась от его внешнего вида и поведения. Она подумала, что ей снится сон. Но глаза ее не обманывали: вержбеловский аскет подстриг бороду и пейсы. Хана-Этл испугалась, и в то же время ее разбирал смех. Продавщицы посмотрели на аскета так, словно он сошел с ума. Реб Довид-Арон растерялся, на этот раз он не придумал оправдания, почему это он зашел посреди среды, а не в пятницу, как обычно. К несчастью, покупатели в пекарне еще не появились, так что у аскета не было ни времени, ни ясной головы, чтобы выдумать объяснение на месте. Он щупал пальцами подстриженную бороду и издавал невразумительное кряканье, словно что-то бурчал посреди молитвы, когда нельзя прерываться.

— А я уже думала, почему это вы в прошлую пятницу и в позапрошлую тоже не заходили за халой. Может быть, вы были, не дай Бог, нездоровы или заняты? — спросила хозяйка.

Да, да, он был сильно занят, ухватился реб Довид за ее слова. В эту минуту он вспомнил, что раголевский раввин назвал его глупцом. А почему это он уверен, что и владелица пекарни не считает его за глупца? Реб Довид-Арон горделиво поднял голову и принялся рассказывать, что он, слава Богу, больше ни к кому не должен ходить за подарками. Он как раз и зашел, чтобы сообщить, что одно местечко хочет пригласить его в раввины и прислало к нему своих лучших обывателей с письмом о назначении в раввинскую должность. Но пока он еще не дал своего согласия, он не должен называть это местечко. Это тайна. По правде говоря, он уже решился, но пока не обещал на все сто процентов. Вержбеловского аскета потом прошибло. Не хватало еще, чтобы он сболтнул, что это местечко называется Раголе и что его берут на место прежнего изгнанного раввина. Хана-Этл может узнать, что вся эта история — сплошная ложь.

Слава Богу, что откликнулась старшая

продавщица, добродушная и говорливая. Самое время, сказала она, хватит уже аскету оставаться неприкаянным. Но младшая продавщица, худенькая, с проворными руками и кислой физиономией, вмешалась по своему обыкновению с сердитой издевкой: для того, чтобы стать раввином в местечке, ребу Довиду-Арону пришлось подстричь бороду? А вот она думает, что он заранее начал прихорашиваться для жены. Ведь поляки требуют от обиженных литовцев, чтобы те снова дали ездить из Вильны в Ковну [115] , а из Ковны — в Вильну. Тогда реб Довид-Арон сможет вскорости увидеться со своей женой.

115

Современное литовское название — Каунас.

Вержбеловский аскет всегда считал чудом то, что поляки отобрали Вильну у литовцев и литовские пентюхи закрыли из-за этого границу. Благодаря им его проклятая жена не может приехать из Ковенской Литвы и схватить его за горло, вырвать ему бороду и пейсы за то, что он скрывается от нее столько лет. По той же причине разговоры о приближающейся войне с немцами, сильно пугавшие евреев, пугали вержбеловского аскета еще больше. Поляки подражают немцам и угрожают в свою очередь войной литовцам, если те не согласятся открыть границу. А если литовская граница действительно откроется, то для него, реба Довида-Арона Гохгешталта не останется уголка на земле, где бы он мог спрятаться от своей жены. Но настроение у евреев все время менялось. Сегодня они считали, что беда уже на пороге, а назавтра переводили дыхание, говоря, что этот из Берлина, да сотрется его имя, только пугает. Вот и вержбеловский аскет успокаивался и начинал обдумывать свой тайный план, как обезопасить себя и не допустить, чтобы конкуренты увели у него богатую вдову Песелес. Но сейчас он собственными глазами видел, что упомянутая богатая вдова Песелес улыбается и едва сдерживается, чтобы не начать смеяться над ним. Он ответил этой насмешнице, низенькой продавщице, чтоб она провалилась, с гневом:

— А если моя жена и приедет, то разве я ее боюсь? Я не испугаюсь, даже если мой отец приедет!

Хозяйка накричала на продавщицу и шагнула к аскету, чтобы задержать его и успокоить. Но реб Довид-Арон Гохгешталт задрожал всем телом и бросился прочь на улицу в таком страхе, словно Хана-Этл Песелес была дьяволица и родная сестра его проклятой жены из Ковенской Литвы.

Помешанный раввин

Реб Мешулем Гринвалд, помешанный раввин, как его называли, каждый день с утра до вечера сидел в Немом миньяне и писал свое сочинение с поспешностью и напряженностью человека, пишущего письмо в последние полчаса перед уходом поезда. За неделю до Хануки, когда ледяной ветер уже резал лицо, реб Мешулем Гринвалд перестал писать и принялся останавливать аскетов в молельнях и людей на улице, рассказывая каждому, что его сочинение уже готово. Теперь самое время издать его, и тогда мир увидит, что немцы измыслили на евреев навет. Большое ясное лицо венгерского раввина, с черными пылающими глазами и белой кудрявой бородой, вызывало почтение, смешанное со страхом и жалостью. Он ходил в широком длинном лапсердаке, в еще более широкой раввинской накидке поверх лапсердака, но с распахнутой грудью, и не замечал, что уже зима. Ни у кого не было духу ответить ему: а если напечатают вашу книгу, так не будет войны? Поэтому, пока он говорил, слушатели молчали, опустив глаза, чтобы он не догадался, что его считают помешанным.

Распорядитель городской общины вышел из молельни на Синагогальном дворе. Реб Мешулем Гринвалд остановил его и снова принялся рассказывать то же самое: в своем сочинении он доказывает знамениями и чудесами [116] , что повсюду в Гемаре, где говорится о гоях, наши мудрецы имеют в виду прежних язычников, которые были убийцами и лжецами; но совсем не имеются в виду, Боже упаси, нынешние христиане. Так почему же ничего не делается, чтобы напечатать его сочинение и спасти евреев, пока не поздно? Распорядитель городской общины стоял в растерянности. Венгерский раввин с белой растрепанной бородой казался ему пророком Самуилом, которого царь Саул вызвал из могилы перед своей последней битвой с филистимлянами.

116

То есть с бесспорной очевидностью. Цитата из библейской книги Дварим (Второзаконие, 4, 34).