Немой миньян

Граде Хаим

— А я-то думал, что ты будешь шляться по деревням, пока не крестишься и не женишься на гойке. Кто он был, этот еврейчик со скрипочкой, которого убили крестьяне?

— Просто еврейчик со скрипочкой, — неохотно ответил Герц Городец и еще сильнее нажал на педаль точила, которое от этого стало вращаться еще быстрее. Эльокум Пап некоторое время молча смотрел, как он работает, а потом спросил:

— Для кого ты точишь этот нож? Что ты им собираешься делать?

— Продам какой-нибудь еврейке картошку чистить. — И точильщик посмотрел на столяра искоса, со злобной издевкой, блеснувшей в глазах. — Может, ты думаешь, что я пойду искать крестьян, убивших этого еврейчика со скрипочкой, и буду их резать? — Он остановил точило, завернул нож в кусок полотна и спрятал его в ящичек.

— Я слыхал, как люди говорили, что если находят убиенного, ему в могилу надо положить нож, чтобы он пришел и убил того, кто убил его, — пробормотал как бы по секрету Эльокум Пап и посмотрел на точильщика

с недоверием, опасаясь, что тот смеется над ним.

— Этого еврейчика со скрипочкой похоронили в его одежде, потому что, говорят, таков закон, что убиенного хоронят в той одежде, в которой его нашли, а не в саване. Но ножа ему с собой в могилу не дали, потому что мертвый с ножом ничего не может сделать, — ответил Герц Городец с жестким спокойствием человека, не позволяющего утешать себя бабушкиными сказками. Сунув костыль под левую руку, он медленно поднял деревянную раму с точильным камнем на плечо и с минуту смотрел на освещенные окна Немого миньяна. Потом он повернулся к выходу со двора.

— Ты не остановишься на это раз на женских хорах молельни в Немом миньяне? — воскликнул Эльокум Пап, словно его обманули.

— Я останавливался на женских хорах в Немом миньяне, потому что я любил маршировать там на деревянной ноге: раз-два! раз-два! Но с костылем не маршируют. И главное, я не хочу больше скитаться по местечкам. Я пока ночую в заезжем доме на улице Стефана Великого, я там сплю в сенях. Местечковые извозчики, которые останавливаются там, знают меня и попросили за меня хозяина. Потом, если я останусь в Вильне, я буду искать квартиру, — Герц Городец говорил монотонно, голосом измученного человека, как никогда прежде не говорил.

— Пойдем ко мне. Поужинаешь у меня, и я постелю тебе, как графу, во второй половине моего подвала, в столярной мастерской. У меня ты будешь желанным гостем, никому не придется за тебя просить, чтобы тебе сделали одолжение. Завтра, если захочешь, наточишь для меня пару инструментов: долото, рубанок, топор. Давай сюда свою машину, мне легче ее нести, чем тебе, — с этими словами Эльокум Пап снял с плеча инвалида деревянную раму с точильным камнем и педалью.

По прежним временам Матля знала, что ее муж считает солдата с деревянной ногой гультаем. Что это вдруг между ними появилась такая дружба? Но привыкнув слушаться всего, что изрекал ее Эльокум, Матля приняла гостя с дружелюбной улыбкой и поспешно принялась готовить ужин. Следя за плитой и присматривая при этом за тремя дочерьми, она тем не менее прислушивалась одним ухом к разговору мужчин за столом и понемногу начала понимать, почему Эльокум Пап относится теперь к этому калеке иначе.

— У меня не выходит из головы эта история про еврейчика со скрипочкой, которого убили деревенские мужики. Он играл один, или в ансамбле, вместе с другими музыкантами? Где это произошло?

Инвалид, всегда охотно рассказывавший на крылечках во дворе Песелеса о своих приключениях в деревнях, сейчас явно не хотел говорить о ране, которая еще кровоточила. Но ему было неудобно отказывать столяру, пригласившему его к себе на ужин и на ночлег. Он вынул табак, соорудил из бумаги самокрутку и закурил, чтобы захотелось разговаривать.

— Слыхал про Лингмян [125] ? Знаешь ведь про это местечко, где евреи устраивают веселье на кладбище. Там, в одном из близлежащих сел это и случилось.

— Местечко, где евреи устраивают веселье на своем кладбище? Как это может быть? — спросил с сомнением столяр, опасаясь, не пробудился ли в Герце Городеце прежний насмешник и не принялся ли опять за старое.

От заправленной нефтью настольной лампы на тонущие во мраке стены кое-где ложился слабый красноватый свет, походивший на пламя далекого лесного пожара, от которого больше дыма, чем света — лампа и впрямь дымила. Дым шел и от самокрутки инвалида, который рассказывал о местечке, где евреи устраивают веселье на кладбище.

125

Современное литовское название — Линкменис.

Лингмян лежит неподалеку от Колтиняна [126] и Игналины [127] , по дороге на Дугелишок [128] , Дукшт [129] и Гайдуцишок [130] . Самый большой город в этих местах — Новый Свенцян [131] . Так кто будет смотреть в зеленый христианский праздник Троицы на Лингмян, где даже электричества еще нет, нет железнодорожной станции, а ярмарка бывает раз в год. Сами лингмянцы-то на себя не смотрят, особенно с тех пор, как местечко разделили надвое. Большую часть забрали литовцы, а меньшая часть осталась у поляков. Семьи оказались разделенными. Родители живут

в домишке на польской стороне, а дети с внуками — на литовской. Поскольку граница легла точно посередине кладбища, лингмянцы понемногу дошли до мысли, что там можно встречаться раз в год, когда евреи посещают Девятого Ава родные могилы [132] . Виленский казенный раввин, сенатор Рубинштейн вел переговоры с польским начальством в Варшаве, а ковенские общинные деятели работали со своим литовским начальством, пока на весь день Девятого ава не стали снимать с лингмянского кладбища польских пограничников в зеленых шапочках и литовских пограничников в желтых шапочках. Увидав, что удалось избавиться на один день от охранников и пугал, из обеих частей местечка на кладбище устремились члены разделенных годами семей. В поле среди могил сначала был плач. А потом — радость и веселье.

126

Еврейское местечко, существовавшее в окрестностях литовского города Шауляй.

127

Город на востоке Литвы.

128

Польское название — Даугельски.

129

Современное литовское название — Дукштас.

130

Современное литовское название — Адутишкис.

131

Современное литовское называние — Швечионис.

132

По еврейскому обычаю, в пост Девятого Ава принято навещать могилы родных.

— В поле среди могил радость и веселье? — возмущенно и испуганно воскликнул Эльокум Пап.

В другое время Герц Городец рассмеялся бы ему в лицо. «Экий ты святоша! Ерунда!» — сказал бы он ему. Теперь он не смеялся, а ответил медленно:

— Да, в поле среди могил радость и веселье. Ты ничего не слыхал о том, что происходит на лингмянском кладбище на Девятое Ава?

— Может быть, я и слыхал, да не очень прислушивался и уже забыл, — пробормотал хозяин и крикнул дочерям в другой конец подвала: — Кончайте там безобразничать, потому что я уже беру ремень.

Три девчонки в полутемном углу рассматривали и ощупывали точило в деревянной раме, пока не догадались, как заставить его крутиться, и не начали нажимать на педаль. Особенно это понравилось старшей девочке, худой, длинноносой, с лентами в тонких косичках. Она отталкивала младших сестер и нажимала на педаль с таким пылом и радостью, словно качалась на качелях. Но она же первой проворно о точила, когда отец раскричался, что он, мол, снимет брючный ремень. Тут же мать позвала старшую девочку, попросив в чем-то помочь, и младшие сестры поспешили за ней.

Герц Городец снова свернул себе самокрутку, закурил и продолжил рассказ о веселье, которое царит на лингмянском кладбище Девятого Ава. В первый год там встречались только разлученные родственники из самого Лингмяна. Но с каждым годом все больше евреев стало съезжаться туда из польских и литовских городов и местечек. Вся окрестная область оживала. За недели до Девятого Ава лингмянские лавочники отправлялись за товаром в Новый Свенцян и даже в Вильну, извозчики привозили отовсюду продукты. На рыночной площади устанавливали длинные прилавки, как на ярмарку, и родственники покупали друг другу подарки. На самом кладбище, на траве между могил расстилали покрывала, скатерти и справляли семейные трапезы. Когда об этом узнали в окрестных деревнях, крестьянки начали приносить к забору кладбища свой товар: сыр и масло, мед и яйца, чернику, редиску, зеленый лук, даже живых гусей и кур. Один еврейский пекарь откуда-то привез на телеге целую пекарню со всякими сортами хлеба, тортами и горой печений и баранок, которые деревенские жители любят жевать. Деревенские обитатели думали, что здесь будет еще одна ежегодная ярмарка, как на Шавуот, точнее, на христианский праздник Троицы [133] . Иноверцы стали приходить разодетыми, в начищенных до блеска сапогах, а шиксы — в пестрых, специально вынутых из сундуков платьях, красных фартуках и цветастых платках на шеях. Ну, а поскольку ярмарка, то начали приезжать и гадалки, гадающие на картах, и гармонисты, и слепые рыночные певцы. На самом кладбище евреи изливали друг перед другом горечь своих сердец, а потом выпивали и хорошенько закусывали. Люди постарше веселились, молодые парочки пересмеивались и заводили любовь.

133

Дата еврейского праздника Шавуот (Швуэс) близка к дате христианской Троицы, которая празднуется на пятидесятый день после христианской Пасхи, также как Шавуот отмечается на пятидесятый день после Песаха.