Немой
Шрифт:
— «Да ну, будто я не принесу! Да ну, будто я не наберу!» Все «да ну» и «да ну»! Да ведь ты, Раполене, вконец его своими потачками испортишь. Куда ж это годится, мы все трудимся в поте лица, хлеб да добро наживаем, а он один баклуши бьет, да? Вот и корми сама этого дармоеда. Старость — старостью, а лодырь так и будет гонять лодыря. Да ведь и другие мужики в годах, а ничего — люди как люди. Что-то делают, копошатся, и хвори им нипочем; работенку по силам находят, а этот…
— Сама-то ты небось с самого завтрака можешь разлеживаться. И запросто пролежишь аж до обеда, покуда к столу не надо будет садиться. Разве не я со всеми делами управляюсь? Разве не я с первыми петухами встаю? Разве я на всех еду не готовлю, рогалики не пеку, хлеб не замешиваю, скотине пойло не варю? Только отнести и остается. Есть работница, и ладно, а нет —
— Ничего себе загнула: можешь разлеживаться! — Довидене даже присела в постели. — Да что же это было бы, коли б я в постели до обеда прохлаждалась? Кто бы прял да ткал? Кто бы с мясом да молоком управлялся? Глянь-ка, сколько у нас окороков, полтей [12] на чердаке коптится, сколько сальников, сычугов-скиландисов да колбас! Вон в кладовке полный глечик масла сбила да еще в одном сметаны заквасила. Гости до нее большие охотники. Бывало, поднесешь им мисочку масла, а рядом сметанку топленую выставишь, так они тут же к сметане тянутся. Да разве мы незваного гостя боимся? Разве ушами хлопаем, коли ненароком настоятель в гости пожалует? Кто угощений моих отведает, непременно скажет на прощанье: «Во всем свете такой хозяйки не сыскать!» Так-то. А если и полежу когда, так ведь, сама знаешь, не от хорошей жизни. Забыла нечто, сколько раз я рожала? Покуда родишь, бывало, поясница так и разваливается, спина так и разламывается. Потом качай их, колыхай, ночей не спи, доглядывай, хорони, убивайся над ними да молитву твори. Вон куда здоровье мое ушло. Я и надрывалась, покуда силы были. И вставала ни свет ни заря, и завтрак готовила, и мясо рубила, и лучину щепала, и семью обувала-одевала, и солдат-смирителей на постое кормила да ублажала, чтобы волю рукам не давали. На мой век работы хватит. Я сейчас встану, не бойся, до обеда валяться не буду. Вон и прялка меня дожидается. Как-никак полтора пуда льна начесано. Выходит, снова всю семью одевай, а уж как за прялкой насидишься, в пояснице боль такая, точно псы ее зубами рвут. Босиком сядешь — от пола глиняного холодом так и тянет, обуешься — ноги устают. Вот и крутись. А по-твоему выходит, ты одна тут и работаешь, ты…
12
Полть — полтуши мяса.
Слова текли из уст разобиженной женщины нескончаемым потоком. Довидене и впрямь поднялась, прибралась, на работу настроилась.
Обычно к концу спора у супруги Довидаса было припасено жало, которым она каждый раз доводила невестку до белого каления. Это было в то же время и сладкое блюдо, подаваемое в конце еды. В глубине души она радовалась тому, что у Северии нет детей: была, правда, одна, да и ту бог прибрал: все меньше ртов, меньше крика и предстоящей дележки. Нет-нет, да и срывался у нее с языка попрек:
— Хорошо тебе говорить, ты-то на одной остановилась! Оттого и такая цветущая да ядреная, оттого и на ногу скора. А дай мне твое здоровье, я не меньше твоего сделаю, ведь раньше-то управлялась не хуже…
При этих словах Раполене начинала суматошиться, зачем-то с грохотом шуровать кочергой, двигать горшками, часто хватая ртом воздух, будто ей сразу становилось нечем дышать. Под конец она разражалась слезами и яростно набрасывалась на невестку.
— Что ты мне вечно глаза колешь этим единственным ребенком! Да разве моя вина, что боженька мне их больше не дает? Ты-то небось намучилась, зато теперь вот радуешься. Один, глядишь, пахать подсобит, другая белье постирает, третий, правда, пока совсем невзросток. А мне что остается? Разве ж мне лучше жить потому, что я здоровье сберегла? Да на что оно мне, здоровье-то, коли я не могу потратить его на то, что самим богом предназначено? Ведь это вам мое здоровье нужно, не мне самой!
И она крутила пальцем перед невесткиным носом, правда, стоя на почтительном расстоянии, у печки.
— Вам подавай, чтобы поля наши были обработаны да убраны, чтобы не опоздали со сроками, чтобы ниву скотом не потравили, чтобы копны в поле дождем не намочило, чтобы сено не сгнило… Вот и не даем вымокнуть, сгнить да потравить…
Получив все, чего добивалась, Довидене понемногу остывала.
— Да я ничего такого и не говорю. Я ведь твоего
Перекипает и Северия и, если в это время Раполаса нет дома, едва ли не умоляет:
— Послушай, невестушка! Не видишь разве, из него же песок сыплется. Ты на меня побольше работы нагружай. Я из жалости к нему за двоих управлюсь, только и ты сжалься над немощным стариком…
И она шмыгает носом, который во время пронесшейся грозы успел отсыреть.
Молодая, работящая, проворная и энергичная Северия, едва войдя в дом Довидаса, принялась засучив рукава хлопотать по дому, по хозяйству. Поначалу она делала это, чтобы их с Раполасом не попрекали углом да харчами, не считали дармоедами, а со временем — чтобы и впрямь отработать за двоих — за себя и за мужа. Вот и носилась, и летала она по дому день-деньской и сразу же стала его душой, центральной фигурой. Довидене вскоре почувствовала облегчение. Да какое там «облегчение» — она не замедлила превратиться в «барыню». С ее плеч свалились заботы по дому, и ей осталось лишь нянчиться с детьми, звать их со двора домой, то и дело умывать да обстирывать.
Северия же знала себе цену, догадывалась, что человек она тут не сторонний. За себя она была спокойна. У нее по-прежнему болела душа за своего старого мужа, поскольку всех ее заслуг, видимо, было маловато, чтобы уберечь от невестки и чтобы та перестала точить его, донимать попреками, бранить и унижать.
Сам Раполас был и вовсе спокоен за свою и женину судьбу — ведь Довидас с супругой ни за что их «не пошелвонят» — иными словами, не прогонят вон с родного надела. Раполас ни разу не намекнул даже брату о причине, по которой Довидас пригрел их против своего желания у себя в доме, хотя, возможно, он и сам об этом не думал. Однако родные братья понимали, что половина волока является для Раполаса своего рода рентой, с которой тот имеет право кормиться, даже если будет поплевывать в потолок. Раполасу и в голову не приходило оправдывать свое безделье именно этим обстоятельством, но тем не менее в воздухе витала угроза: не уживись братья друг с другом, раздела земли не миновать. Правда, власти запрещали делать это официально, через государственные учреждения, однако смотрели на такие вещи сквозь пальцы и помалкивали, видя, что раздел происходит по собственной воле, при помощи и посредничестве односельчан. Деревня же ради святого спокойствия в один голос одобряла раздел, а власти впоследствии признавали свершившийся факт и не могли с ним не считаться.
Когда брат Раполас с самого начала стал отлынивать от любой работы, Довидасу ничего не оставалось, как только ждать, пока у того окончательно выветрятся замашки дворового и он примется за дело. Потому он и не напоминал Раполасу о его нерадивости, тем более что оно многократно перекрывалось стараниями его супруги.
В деревне любили дядю Раполаса, как и прежде, когда он был распорядителем. Раполас был на редкость покладистым болтуном, и уж коль скоро совался в чужие дела, то с умом, стараясь никого не обидеть. Он никому не надоедал, никого не унижал. Даже свойственные ему грубоватые словечки вовсе не воспринимались как грубые. Его осуждали лишь за то, что он, служа в поместье, вконец разленился и теперь не желал помогать брату.
В глазах людей Раполас был неисправимым бездельником — он отлынивал от любой мало-мальской работы, как еврей в шабас, даже от такой, которая не требовала усилий; казалось, он добровольно избрал для себя удел доживающего свой век на чужих хлебах старика, инвалида, ненужной обузы для всей семьи. А ведь ему исполнилось всего шесть с половиной десятков лет, и рановато было считать себя недужным старикашкой. Да мало ли стариков, которые и в восемьдесят садились в седло и объезжали хозяйство. Когда Раполас слонялся без дела или рассказывал свои байки, не очень было похоже на то, что жизнь в нем угасает, как свеча, или что он превратился в трухлявый гриб, который вот-вот развалится на части.
И один бог ведает, на самом ли деле он был таким немощным, если не телом, то духом, или это просто-напросто отозвалось в нем со временем его прежнее бездельничанье, которое так тяготило Довидаса в ту пору, когда он был еще Довидукасом, а может быть, леность, которой лишь потворствовала его должность распорядителя поместья.
По правде говоря, исполнение этих обязанностей трудно было назвать работой — Раполас трудился в основном языком: давал многочисленные умные советы и не жалел понуканий; сам он к ним, разумеется, не прислушивался.