Немой
Шрифт:
«Рентовщиком», неврастеником назвали бы его односельчане, имей они представление о модной болезни нервов и время болеть чем-нибудь, пусть даже серьезным. Раполас напоминал сломанную пополам палку: на месте, в котором она сломана, появляется столько острых отщепов, что, как оба конца ни соединяй, прямую палку не составишь, а уж о ее прочности и говорить нечего.
Утверждают, что есть такие ненормальные, которые боятся открытого пространства и пустоты: если им не за что ухватиться, они падают. Раполас мог бы относиться к их числу, только у него получилось наоборот: он нуждался в пустоте для того, чтобы руки всегда были свободны и не надо было за что-нибудь хвататься. Даже свою палку, без которой ему, видимо, было уже не обойтись, охотно совал Адомелису: играй, опирайся или скачи верхом.
Как бы там ни было, а бывший распорядитель, дворовый Гейше не был чужим
Раполасу было небезразлично, плохо или хорошо будет сделана работа, и выспрашивал-выпытывал он не ради праздного любопытства, а оттого, что опасался худшего и надеялся только на лучшее.
Скажем, в загоне полным-полно сена. Обычно крестьяне свозят его домой для просушки сырым: оставишь в поле — лошадьми кто-нибудь потравит, ну, а не потравит, все равно охапку-другую скормит. А по какому такому праву, коль это мое?! И так этого добра не густо. Сенцо отменное, луговое, у самой нивы кошенное и уж подсохнуть успело. Еще раз проветри и можешь смело складывать: не заплесневеет, не перегорит. Скотинка тебе за такой корм только спасибо скажет и жиру побольше нагуляет. Но что это? Туча! О господи, ведь вымочит! Сгнить-то сено не сгниет, а все же не то: скотине оно не таким покажется, как невымоченное, не прихваченное морозцем. И все сломя голову мчатся к загону с сеном, хватая на ходу что попало: кто грабли, кто вилы. А кто вообще без ничего, прямо голыми руками хватает ошметки сена и сметывает в копны: все не так сильно отсыреет, даже если и не успеют спрятать его в сарай. Первым бросается Раполас. Он волнуется, злится, выходит из себя, размахивает руками, торопит остальных, чтобы не стояли без дела. Тут же мечется как угорелая и его благоверная — как говорится, подол выше головы. А рядом по-куриному квохчет беременная жена Довидаса, обвешанная сеном, будто паклей. Раполас же, путаясь у всех под ногами, хоть бы клочок подхватил, хоть бы разок граблями его подгреб. Знай разоряется: «Живее, живее! Не видите разве, капает уже, вот-вот дождь начнется, не успеете… Ну вот, полило…» Последние слова он произносит, неожиданно успокоившись, с полнейшим равнодушием — и уходит.
Так что Раполас, вроде бы, и жил всеми делами дома, но бездеятельно, вкладывая в них только душу и даже пальцем не шевельнув для того, чтобы продвинуть их хоть немного вперед или, наоборот, пристопорить. Констатируя свершившийся факт, он выражал свое одобрение или неудовольствие, пристрастие или неприязнь, ничего, однако, при этом не меняя и не внося ничего нового. Хозяйство, жизнь стали для него тем же, что явления природы или времена года. Нынче на дворе зима, стужа, лютый холод. Вот досада-то! Уж не сам ли нечистый с похмелья охлаждается? Будь он неладен, вон и нос посинел, пальцев не чувствую! А сейчас дождь зарядил. Будь он неладен, прямо на копны, на высушенное сено! Но ничего не попишешь: холодно так холодно, дождь так дождь. Неужто зимой помчишься во двор с казанком углей, чтобы разогнать стужу, или выскочишь в дождь с зонтом, чтобы заткнуть им брешь в небесах. Придет лето, и опять все будет в лучшем виде: сами собой прекратятся дожди, просохнут хлеб да сено. Вот и ладно. А коли зарядят дожди, урожай сгниет или перестоит — это уже плохо. Но ты-то чем можешь помочь? Такова воля божья и кара небесная.
Деревенские нужды в такой же мере волновали Раполаса, что и домашние дела. Без него не обходилось, когда утки должны были высиживать утят, когда стригли овец, вымачивали лен. Раполас определял, что предстоит сделать всей деревне в течение целого года. Он радовался, когда под наседками оказывалось мало болтней, когда мочила со льном не затопляло осенним половодьем, и сокрушался, когда получалось наоборот.
Вот семьи Гейше и Тилиндисов отправляются косить общие болотины.
Этим была заполнена вся жизнь Раполаса Гейше. С лица его не сходило озабоченное выражение, как неизменно печальным был лик Дон-Кихота. Гейше все собирался взяться за какую-то работу. Позавтракав, тщательно набивал свою трубку. Похоже было, что, выкурив ее, он тут же отправится куда нужно. И он-таки докуривал и шел. Только так уж получалось, что ему приходилось вернуться, задержаться где-нибудь или пройти мимо нужного места, заглянув совсем в другое, куда он и не намеревался заходить. Взять же в руки рабочий инструмент для него означало то же, что бешеному напиться воды. Так он целое десятилетие и дела не делал, и от дела не бегал, ни к чему не прикоснувшись даже пальцем.
Неужто это и есть проявление безделья, литовского праздношатания, когда благих намерений не счесть, знаний и смекалки и того больше, но этим все и кончается? Отчасти да. Вот передо мной лежит письмо, на которое я должен ответить. Оно раздражает меня уже третий или четвертый месяц. Моему поведению трудно подобрать название: боюсь, разладятся отношения с адресатом. И все-таки я не пишу ему. И не сделаю этого. Между прочим, это случается не впервые. Наши крестьяне точно так же волынят с ремонтом крыши, фундамента, печи. Да мало ли с чем еще. Только они живут не на ренту, поэтому, хочешь не хочешь, должны одолеть свою патологическую лень и хоть что-нибудь сделать. Если на то пошло, этим недугом страдают не только литовцы. Русские тоже хороши. Северия же, супруга дяди-захребетника, вовсе не была такого мнения о своем муже. Если бы ее спросили, она не стала бы выискивать в нем ни национальной праздности и нерасторопности, ни недужности. Для нее Раполас погиб безвозвратно, как если бы он умер или попал в кабалу к колдуну. Не его вина, что он стал таким, это случилось из-за вмешательства сверхъестественных сил — вот и вини безносую или ведунью.
Раполас околдовал ее душу и года два-три прочно удерживал в своей власти, он был своего рода могучим проявлением стихии. Могуч он был, хотя неведом и страшен, когда целовал ее в рысьих угодьях. Одним своим поцелуем Гейше оборвал тогда родственные узы Северии с родной матерью, оборвал нити, связывающие ее настоящей любовью с Миколюкасом, и забрал ее себе, будто она была для него предназначена, будто она — его добыча на поле жизненной битвы или нечто подобное. Ни телом, ни духом этой силе не воспротивишься. Не было мощи, способной сравниться с Раполасовой. И унес он ее, как заколдованную королевну, за тридевять земель, в тридесятое царство. Хворому или ленивому такое вряд ли было бы под силу.
Велика сила отчего дома. Одолеть ее не дано никому. Лишь смерть и Гейше-стихия сильнее. Они закружат в грозовом вихре избранника и, не спросясь, похитят его из родительского гнезда.
Гейше перенес Северию в совершенно иную жизнь, окунул в уклад поместья, где он представлял собой силу: подобно инженеру, руководил солидными работами, и все были у него под началом.
Силен был Гейше и когда наградил ее ребенком неописуемой красоты.
Родители, девичье счастье, первая любовь — Миколюкас, рысьи дебри, поместье, дитя, всеобщее уважение и заискивание… Уж не сон ли это, не ночные грезы, странные и невозможные? Это земной рай, откуда их ни с того ни с сего вышвырнули, хоть они ни в чем не провинились, и осталась им лишь тоска по тому, чего не вернуть.
Все обратилось в ничто. В ничто превратился для нее и Раполас — живший когда-то в том раю Адам. Северию швырнули на самую обыкновенную землю, которая одаривает ее лишь чертополохом. Да, но разве Гейше виноват в том, что есть на свете силы, которые могущественнее природы и его самого?
Никто и не пытался развенчать в глазах Северии могучий образ Раполаса. Его больше нет, его схватили ведуньи и уволокли в свой замок — туда, где спят вечным сном другие исполины, спят до тех пор, пока их снова не разбудят для свершения уже других деяний. Да, Раполаса нет, но он — был!