Ненасытимость
Шрифт:
Если б Генезип мог «видеть» эти мысли, это было бы для него катастрофой, моральным коллапсом. Ему приходилось в ком-то искать опору. Сам он был слишком слаб, чтобы взять вес собственной сложности, — «каркас» не выдерживал беспорядочных рывков чрезмерно мощного и неотрегулированного мотора. Если б не Коцмолухович, впрыснувший ему свой «яд жизни», чем был бы он перед такими величинами, как княгиня, Синдикат, мать, даже Михальский. Все это уже проявилось. Только теперь он понял, скольким обязан Вождю. «Что дал мне мой отец? Жизнь дал случайно — ты веру мне вернул в вершины духа», — вспомнилось ему, что сказал Иоанн Цимиш Никефору в «Базилиссе» Мицинского. Это было преувеличением, поскольку до сих пор именно отец подталкивал его своей волей, даже из-за гроба. Только теперь он отдал его в руки не слишком близкого при жизни друга. Зипек не предчувствовал, что его ждет — не понимал — то, что он видит сейчас, это последние отблески нормальной жизни: мать, не сводящая глаз с Михальского, отварная телятина под бешамелью, фиакр, дождливый вечер — (еще когда он возвращался из училища, с запада двинулись черные тучи). Никогда уже не придется ему использовать предметы мира сего в их обычных связях и отношениях, и что хуже всего, он осознает отличие новой среды от прежней. Будь у него время, он бы прежде времени до смерти себя этим замучил.
Первая весенняя гроза бушевала над городом, когда
«Что интересного можно сказать о человеке счастливом, живущем без проблем, о человеке, которому все в жизни удается? Он всем опротивел — и в жизни, и в литературе. Глумиться над «nieudacznikami», которые потом — «pust’ placzut» — вот благодарное занятие для литературщика. А если уж сильный человек, то как у Лондона: обязан полтора суток безнаказанно ползти нагишом при -35 °С, голыми руками в три дня без отдыха разломать шестисотметровую скалу, остановить трехвинтовой океанский пакетбот, уперев ему ногу в нос, а потом — «keep smiling» [140] . Легкая задача — штамповать таких несложных героев». — Так говорил Стурфан Абноль, который в эту минуту пытался насмерть зацеловать Лилиану во втором экипаже.
140
«Улыбайтесь» (англ.).
Последний раз... О кабы знать об этом в подобных случаях... Зипа распирало от низменного счастья. Гнусный паразит, проникший в «кладезь сил» Вождя, упивался краденой высшей ценностью — ощущением смысла Существования. Казалось, общая гармония Бытия не умещается в самой себе — мир лопался от совершенства. В такие минуты или в моменты столь же напряженного отчаяния простые люди создают потусторонние миры, давая выход невыносимому давлению негативной или позитивной гармонии.
Уже у входа их встречали обычные — механические, фотомонтажные, выблеванные из напрочь перекисшего творческого вакуума, пуристически-инфантильно-советско-старопикассовские, чистоблефистские — «biezobrazija» и лампионы в форме торчащих отовсюду скайскрейперов и замаскированных (черными масками), фантастически деформированных частей тела. Последнее было новинкой. Зипек впервые видел подобное свинство и замер от ужаса. Он знал такое по репродукциям в старых историях искусств, но не предполагал, что это столь омерзительно в своей безнадежной дегенеративности. И все же в этом было нечто = отчаянный блеф, доведенный до эксгибиционистского бесстыдства. «Бедная, несчастная Лилиана, милая моя потаскушка! Как ужасно приходится жить — я: псевдоофицер (в крови-то ведь у меня этого нет?) — она: псевдоартистка и духовная шлюха». Счастье угасло: он остался нагой под холодным мутным дождем, на каких-то задворках, провонявших стиркой и капустой, — здесь предстояло ему окончить жизнь. Ему вспомнилась русская песня, которую он знал по училищу, с припевом, кончавшимся словами: «oficerow i bliadiej...»
И тут вдруг мир действительно взорвался. Генезип кое-что слышал о знаменитой Перси Звержонтковской от Лилианы и Стурфана. Но то, что он увидел, превосходило все его представления о самом фантазматическом, напыщенно-наиндюченном измерении — «and she has got him in his negative phase» [141] .
Воздействие того или иного явления долгие годы определяется тем, застигло ли оно нас в позитивной или негативной фазе абсолютно вроде бы несущественных, мелких внутренних колебаний.
141
«И она застигла его в негативной фазе» (англ.).
Она попала на «ямку» — стало быть, все пропало. На миг даже Коцмолухович поблек по всей линии едва выстроенного Зипкиного внутреннего фронта. Но сила этого переживания была функцией системы событий дня, в которых свежевзлелеянныи в мечтах и свежезажаренный Вождь все же играл главную роль.
Из-за занавеса, покрытого мазней, взывающей о мщении к идее Чистой Формы, вышло скромное, серенько одетое, д е в о ч к о о б р а з н о е существо, лет, может, уже двадцати пяти или шести, и голосом, который разлился по всем мышцам и уголкам тела каким-то горячим сладостно-трепетным м а с л о м н е н а с ы т и м о с т и, дьявольской смазкой чувственности (растопив телесный остов, как парафин, и вспучив кобелиную самцовость в недосягаемые сферы безумных вожделений), — таким вот голосом она сказала пару слов о представлении, которое должно было состояться, причем упомянула, что в роли Дзибзди — по замене — впервые выступит баронесса Лилиана Капен де Вахаз. В зале раздался рев разочарования и топот обманутых зрителей.
Вообще она играла маленькие роли, а в основном работала как режиссер с женщинами, желающими углубиться в таинственный мир метафизической неудовлетворенности Квинтофрона Вечоровича. [Этот субъективно бесплодный импонент (бывают импоненты плодовитые, по крайней мере — в области духа) с безграничным самозабвением, мучительно иссыхая от неутолимой жажды творчества, творил за счет других, организуя их в великую симфонию холодного безумия, в свой мир иллюзий, в котором только и мог кое-как выдержать свое существование. Днем он дремал и читал, а вечером после колоссальных дозищ кокаина выползал из своей черной комнаты и «организовывал» этот адский театр безымянного кошмара («последний оплот сатаны в совершенствующемся мире»), накачивая всех безнадежным безумием ненасытимости. За кулисами происходили вещи ужасные. Там достигла наконец предела и ненасытимость жизнью Путрицида Тенгера — достигла, на погибель его творчеству. Об этом — кратко — позднее.] Сейчас Перси особо была занята препарированием Лилианы во исполнение
Над серым костюмчиком и двумя (хорошо, что не тремя) чертовски стройными ножками (не ногами) Генезип увидел детское почти овечье, даже баранье личико, в то же время настолько прекрасное, просветленное лаской и сладостью (но не приторной) столь невероятно достойной марки, что у него нутро взыграло, а сердце само себя проглотило в резком спазме. Глаза, большие, как мельничные колеса, впитали все, как гигантские губки, и застыли, насытившись до предела необычайным видом, и в восторге, уничтожающем личное бытие, сожрали в одно мгновение овечье личико, навеки — независимо от мозга — захватив его в собственность. Но это было еще впечатление поверхностное, одностороннее. И наконец глаза разлетелись, как два золотых (непременно золотых) щита, защищавших мозг от непосредственного вторжения материального образа в его мясистые, болезненные извилины, — тонкими подрагиваниями пространства они перевели ее образ, потенциально никакой, в мозаику таинственных, непостижимых по сути красок. И тогда встретились их глаза, и Зипек ощутил, что она — (вот так победа! — затрясся он от половой боли, от злого счастья и такого печального торжества, что его аж насквозь провеселило, или как там) — просто его увидела. Ему вспомнился, неизвестно почему, Ежи из Подъебрада. Он провалился в себя — точнее, нет: сходил собой под себя — визжа от противоречивых чувств. Кишки и прочие органы рвались в медленном спазме безнадежной скорби о всебытии, не воплощенном, не пережитом — о всебытии, чья бесконечность со всех сторон взывала к бедному, «оглоушенному», «опупелому», дезориентированному, одураченному индивидуальному бытьишку.
Зипек почувствовал, что д о л ж е н е е п о л у ч и т ь немедленно, сейчас же — или жизнь убийственно вспучится до такого напряжения, что — ну, я не знаю, ну, допустим — смерть под пытками всех: матери, Ирины, Лилианы и прочих (он не подумал только о Коцмолуховиче — а жаль), — все будет ничто в сравнении с отчаянными пусто-безднами, которые придется заполнять, чтоб пережить невосполнимую утрату — о «восполнении» и речи не было ввиду такой беды, такой быдловато-рукоблудной с и н е й скорби, смешанной с таким бешенством (при мысли, что, к примеру, ее у него отнимут, — а ведь ее у него еще не было), что впору было плюшевое кресло грызть. Это была и не женщина уже — за секунду, что он смотрел в ее глаза, вся жизнь ужасающе вздулась до бескрайних пределов вселенной, до конечного смысла, которого прежде он и не предчувствовал («где же границы души», — шептал Зип в восхищении, что естество у него такое гуттаперчевое). Жизнь растягивалась, растягивалась, но лопнуть никак не могла. И вот опять все грозило рухнуть в болотце обыденности и здравого смыслика — минута поплетется за минутой, час за часом (о мука!), день за днем (не перелезть!), а то и год за годом (о нет не выдержать тебе!). «Это, должно быть, и есть само добро» [глаза полыхнули молнией в сторону, а дальше слова, непонятные, хоть и обычные, и тут же — страшное сомнение: а может, это само зло — то худшее, о чем он до сих пор понятия не имел (как, впрочем, и о многих предметах в их живой реальности), то зло, о котором только читают в газетах, на деле его не понимая, зловонное и больное, холодно жестокое и чаще всего разящее насмерть, зло, о котором не знают «уважаемые люди, утопающие в своей сомнительного качества «respectability» [142] ]. Но это лицо было настолько превыше всего, что понятия добра и зла даже поверхностно его не касались. И тут Зип ощутил, что только теперь и детство, и школьные экзамены, и мальчишеский роман с княгиней — все провалилось в пока еще бездонную, но уже дыру (а не пропасть) прошлого, — конечно, Коцмолухович подготовил почву для того, чтобы эпоха пресеклась, но сам эпохой не был — не проникал он так глубоко, как половое паскудство. Жизнь сорвалась с вершины как лавина. Генезип почти слышал внутри себя свист проносящегося времени. Все вокруг происходило, как в замедленном темпе в кино — опоздавшие зрители занимали места, а она удалилась за занавес — и это было хуже всех прежних расставаний, разрывов и даже смертей.
142
«Респектабельности» (англ.).
Перси давно перестала говорить — Генезип не знал о чем. Он видел только последние судороги ее губ, не слишком красных, зато с каким же адским неприличием и сатанинской невинностью скроенных. Каждое сказанное слово было поцелуем, злодейски бесстыдным и сладострастным, и в то же время священным, как прикосновение неких святейших даров. В чем тут было дело, не мог понять никто, не только бедный Генезип. Вроде бы двое художников, мерзких по сути своей, «передали» или «увековечили» это на полотне и бумаге, да говорят, оба задрочились насмерть. А вот ненавидел эту особу один только Стурфан Абноль. И он болтался над краем той же пропасти (совсем недавно, по приезде в город), но сразу нашел довольно сильный антидот в любви к Лилиане, а неразвившееся чувство перешло в неприязнь и абсолютное презрение. Кстати, у обоих было в лицах что-то баранье — даже прошел слух, что они родные брат и сестра. Может, в этом что и было, но Абноль быстро покончил с этой версией, вовремя и эффектно набив кому-то морду, после чего, «так сказать», намеренно не целясь, открыл огонь по залу (дело было в «Эйфориале») и расстрелял патронов сорок. Его скоро выпустили: он доказал, что даже по пьяни стрелок он превосходный, — это забавное испытание проходило в тюрьме, с участием лучших армейских снайперов, офицерского корпуса артиллерии, представителей кондеканального духовенства и прессы. Абноль немного ревновал Лилиану — ей неизбежно пришлось мараться в актерском соусе: в психофизической бурде лишенных чести чувственных дегенератов обоего пола, среди смердящих выделений половых желез, губной помады, пудры, вазелина и ежедневной ресторанщины, — но он слишком ценил ее занятия искусством, чтобы поддаться суеверным фобиям (хотя было ли искусством то, что вытворял Квинтофрон на своей «последней баррикаде злого духа»?).