Ненасытность
Шрифт:
Переломы ног у Бернта Густавсена оказались более сложными, чем предполагалось, и операция заняла много времени. Кристоффер был способным и ответственным хирургом, но звезд с неба не хватал. Самое главное, на него всегда можно было положиться.
Кристоффер с тревогой думал о том, что Бернт Густавсен слишком долго ожидал операции. Состояние его ран вызывало у него озабоченность. И если началось заражение, ничего поделать уже было нельзя. В их распоряжении был только
Он хорошо знал Бернта. Младшему брату Лизы-Мереты было восемнадцать лет, и в детстве, как говорили, он был бестолковым учеником. Кристоффер не мог утверждать, что с возрастом парень поумнел. Избалованный родителями, он вел праздный образ жизни, таскался по ночным заведениям, не раз попадал в полицию за пьянство. Разбить вдребезги автомобиль приятеля — это было в его стиле.
Но, несмотря на это, он должен был получить надлежащий уход. Ведь станет же он когда-нибудь человеком! К тому же он брат Лизы-Мереты, а это кое-что значит.
Обеспечивать одному из больных какой-то особый уход было не в правилах Кристоффера. В глубокой озабоченности складывая по кусочкам сломанную левую ногу, он понял, что, вопреки всему, правильно выбрал первого пациента. Обе эти человеческие жизни были для него равноценны, но Марит из Свельтена имела меньше шансов на выживание.
Операция длилась несколько часов, Бернт находился в глубоком наркотическом сне. Под конец Кристоффер настолько вымотался, что поручил накладывать швы своим помощникам. Самому ему это делать было небезопасно.
Заглянув в палату, где лежала Марит из Свельтена, он узнал от дежурной медсестры, что та по-прежнему находится без сознания, но что жар немного спал.
— Это хорошо, — сказал Кристоффер.
После этого он направился прямо к себе домой. Он жил поблизости от больницы. Объяснение с Лизой-Меретой могло и подождать, теперь он думал только о том, чтобы лечь в постель.
На следующее утро Кристоффер начал делать обход. Отдохнувший, полный энергии, готовый к разговору с Лизой-Меретой. Впрочем, теперь он не совсем понимал, что важного хотел сообщить ей. Она была почти совершенством. И разве хотел он иметь абсолютно совершенную жену? Разве не мог он вытерпеть ее единственную маленькую слабость?
Да и была ли это слабость? Разве это не было трогательной неуверенностью, боязнью потерять его?
Да, именно об этом он и хотел поговорить с ней. Он хотел сказать ей, что она может всецело положиться на него. Что он любит ее и только ее. Он не собирался нападать на нее, напротив, он уже придумал для себя защитную речь.
Защитная речь? Какое странное, просто пугающе странное выражение!
Кристоффер был уже осведомлен о состоянии обоих своих новых пациентов. Старшая медсестра сказала, что оба чувствуют себя удовлетворительно.
«Если
Боль — понятие относительное. У разных людей различная чувствительность к боли. У некоторых очень развита жалость к себе. Бернт Густавсен был явно из тех, кто любил рассказывать другим о своих муках. Кристоффер нисколько не сомневался в том, что парню было теперь безумно плохо, ах, бедный мальчик! Но другие, испытывающие не менее сильную боль, стискивали зубы и по возможности старались молчать.
Кристофферу оставалось только ждать, чтобы главный врач поскорее вышел на работу. Для него было мукой брать под свою ответственность Бернта и всю его семью.
Поскольку палата, в которой лежал Бернт, была ближе, он начал обход с нее.
Кристоффер поздоровался с крестьянином, попавшим в горный обвал. Этот человек лежал здесь уже долго, но сохранял удивительное чувство юмора.
— И что этот тип орет, как заколотый поросенок? — усмехнулся крестьянин. — Лично я не верю словам тех, кто беспрерывно кричит: «Ах, как мне плохо! Мне так плохо, так плохо!»
Скрыв улыбку, Кристоффер вежливо произнес:
— Этому парню в самом деле очень больно. Но он мог бы попытаться хоть немного взять себя в руки. Хотя бы ради других пациентов. Ну, как твои дела?
— Хочу домой, — ответил крестьянин.
— Я слышу это от тебя уже четырнадцать дней. Через пару дней мы решим этот вопрос.
— Вы говорите мне так уже четырнадцать дней. Мне нужно попасть домой к забою скота.
— Там справятся и без тебя. Могу сказать в утешение лишь то, что состояние твое улучшается.
Сказав это, Кристоффер повернулся к соседней кровати. Там лежал молодой ученый с сильно воспалившейся раной на руке. Рана эта никак не заживала, сколько ее ни прочищали и ни промывали.
— Ты, конечно, тоже хочешь домой?
— Ясное дело, — ответил молодой человек. — Но я сам вижу, что это пока невозможно.
— Мы сделаем все, что в наших силах. Скоро наступит улучшение.
Однако Кристоффер вовсе не считал так. Инфекция проникла слишком глубоко, с ней почти невозможно было бороться.
Он переходил от постели к постели в большом зале, и у большинства больных было только два желания: выписаться домой и заткнуть глотку тому, кто орал за стеной.
Кристоффер вошел в палату, где лежал Бернт Густавсен. Заметив вошедшего врача, юноша принялся орать с удвоенной силой.
— Ну, ну, — своим мягким, успокаивающим голосом произнес Кристоффер. — Как ты себя чувствуешь?
— Я умираю! Я знаю, что умру, никто не в силах вынести такие муки!
Просмотрев записи в истории болезни Бернта, Кристоффер сухо заметил: