Ненависть
Шрифт:
Уже совсем поздно бригада, закончив упряжку, возвращалась с пашни к полевому стану. Роман, как всегда, хлопотал около сеялки, регулируя рычаги, подтягивая ослабевшие за день работы болты и гайки.
Увлеченный работой, Роман вздрогнул от знакомого окрика:
— Гражданам колхозникам мое почтение! Сорок одна с кисточкой, так сказать!
Резко обернувшись, Роман увидел перед собой четырех точно выросших из-под земли всадников. Пламя весело бушующего рядом костра освещало их. Впереди
красовался прямо сидевший
Климушка услышал поднявшийся на стане необычайный гвалт и шум. Уловив гортанный, пронзительный крик Аблая, Климушка тотчас же бросился к стану и увидел ярко озаренную костром плоскую, ненавистную спину Силантия Пикулина. Ему сразу все стало ясно. Он понял, зачем пожаловали сюда незваные гости. Вне себя от озлобления против этих людей, Климушка, бросившись с разлета в толпу товарищей по артели, заорал не своим голосом:
— Что вы на них смотрите, варнаков? Гоните их, ребята, ради Христа отсюда в хвост и в гриву!
Но гневный крик Климушки потонул в не менее гневном гуле разноязыкого хора артельщиков «Интернационала». Роман стоял около сеялки и, крепко вцепившись руками в колесные спицы, тяжело и отрывисто дыша, молча смотрел на окаменевшего в седле Иннокентия Окатова. Луня с бригадиром Егором Клюшкиным, взобравшись на корпус сеялки, кричали каждый свое, потрясая в воздухе кулаками. Другие члены артели окружили сеялку.
— Не дадим!
— Костьми ляжем.
— Катитесь отсюда, пока целы, подобру-поздорову!
— В драку пойдем, кулаки чертовы!..
Климушка, прорвавшись вперед, подлетел к всадникам и в мгновение ока сдернул с седла оторопевшего Силантия Пикулина.
— Ага, подлецы! Сеялку у нас отбирать приехали? Михей Ситохин, прижав к бричке Силантия Пикулина, допрашивал его:
— Ты что, кулак чертов, в колхозные массы зашел? Отвечай мне кратко!..
Все там будем, Михей…— бормотал Силантий Пикулин.
А контролку платить не хочешь?! А на выселки с хутора не пойдешь? Я тебя спрашиваю?!
Роман попытался угомонить разбушевавшуюся толпу. Но люди плохо его слушались. Они, обступая зажатых в глухое кольцо Иннокентия Окатова и милиционера Левкина, наседали на них.
— Всю жизнь наскрозь на нас, сукины дети, ездили и опять оседлать хочут!
— Нет, крышка — хватит!..
— Нас голыми руками не хватай — обожжешься!
— Мы сами — самостоятельная сила!
— Артельная!
— Не давать им, ребята, сеялку!
Милиционер Левкин вдруг заерзал в седле, расстегнул кобуру, пытаясь обнажить наган. Но Егор Клюшкин, подпрыгнув, ловким ударом выбил из рук побледневшего милиционера оружие и закричал:
— Что-о, стрелять в нас собрались? Бей их, кулацкое отродье!
Иннокентий Окатов, привстав на стременах, попытался перекричать толпу:
— Вы идете против вышестоящих
Но, не закончив фразы, Иннокентий поставил жеребца на дыбы и, пришпорив его, прорвал разомкнувшееся кольцо толпы. Мгновенно, как привидение, он исчез в вечернем сумраке. А милиционер Левкин, пронзительно взвизгнув, мигом вылетел из седла и закрутился, как волчок, в ногах набросившихся на него артельщиков.
Роман-, увидев, какой неладный оборот принимает дело, лихо работая локтями, прорвался сквозь толпу и, заслонив собой присевшего на корточки, трепетавшего, как осиновый лист, Левкина, властно крикнул:
— Не сметь, товарищи, трогать его! К порядку! Толпа слегка отступила и выжидающе замерла. На
минуту стало так тихо, что послышалось потрескивание сухого хвороста в костре и порывистое дыхание все еще не пришедшего в себя милиционера. Немного помедлив, Серафим Левкин несмело поднялся на ноги, поправил сбившуюся кобуру и, вытянув руки по швам, стал, как в строю, перед Романом. Стояли навытяжку перед колхозниками и Силантий Никулин, и подслеповатый Анисим.
Наконец Роман глухо проговорил:
— Вот что я доложу вам: сеялки нашей вашему брату не видать как своих ушей. А потому сидайте на рысаков и улепетывайте, пока целы…
Серафим Левкин, нерешительно потоптавшись на месте, бросился к покорно стоявшему в сторонке коню. Второпях Левкин долго не мог попасть ногой в стремя и, наконец кое-как взобравшись на лошадь, сначала шажком, а потом в карьер помчался прочь от озаренного мятежными кострами полевого стана.
Следом за Левкиным поскакали Силантий и Анисим. Колхозники «Интернационала» проводили беглецов торжествующим улюлюканьем и озорным свистом.
Подпасок Ералла поднял оброненную Иннокентием Окатовым роскошную фуражку с малиновым околышем и, лихо нацепив ее набекрень, спрашивал в сотый раз Кенку:
— Джексы я — джигит, хороший я парень, Кенка, или нет?
— Джексы. Джексы. Парень на все сто процентов! — уверял его Кенка.
Епифан Окатов бродил по хутору как будто чем-то обиженный. Поник он головой, замкнулся, опустил очи долу и выглядел — словно сломленный недугом. Хуторяне при встрече кланялись ему и робко осведомлялись:
— Ну, а как колхоз-то новый живет-может? Небось заворачивает — колеса трещат!
Епифан скреб пятерней пепельную, давно не чесанную бороду и говорил со слабоватым, глухим смешком, какой бывает нередко у престарелых людей, утративших былые радости в жизни:
Ах, колхоз? Да ничего, бог с ним. Ничего колхоз. Колхоз в силе…
– Спорится дело, значит? В гору идет?
– В гору — не под гору, гражданы хуторяне. В гору! — глухо бубнил Епифан.— Да и как не спориться делу, скажите на милость? Там тыщи машин — разных садилок, сеялок, веялок. Там же — страшная у людей в руках сила!