Ненависть
Шрифт:
— Сила…— поддакивали некоторые мужики.
А Епифан, словно спохватившись, скороговоркой бубнил:
— А ведь я тут совсем ни при чем, гражданы хуторяне. Да. Совсем ни при чем. Я ведь — отрезанный ломоть. Это сыпок орудует. Сынок! — повторял он, делая ударение на последнем слове.
Пикулинские снохи, заводя разговор с Епифаном Окатовым об Иннокентии, завистливо говорили:
— Ну и сынок! Это не сынок, а просто клад.
— Клад с золотом…
— Да, да,— подтверждал Епифан.— Молю за его
здоровье господа бога. Да, бабы. Послал мне господь чадо…
Все чаще и чаще заглядывал
Линка, сидя напротив него, тоже молчала. Во время окатовских визитов она бралась за рукоделие и, бойко работая длинной металлической иглой, занятая вязаньем сложных узорчатых кружев, изредка искоса поглядывала на старика, словно пытаясь прочесть на его бесстрастном лице сокровенную тайну.
Однажды Линка, подняв на притихшего в углу Епи-фана Окатова серые задумчивые глаза, неожиданно спросила его:
— А вам не жалко дома?
Епифан встрепенулся, удивленно огляделся вокруг и как будто внутренне вспыхнул. Но, вспыхнув, тотчас же погас и глухо ответил:
— Нет. Помилуй бог. Ничуть. Нисколько.
Линка не ожидала такого ответа и почему-то несколько оробела от него. Она испытывала такое чувство, точно ее кто-то зло исподтишка уколол под самое сердце. И странно — вновь ощутила она чувство глухой неприязни к этому человеку. Убежденная в его двойственности, она совсем по-иному, чем прежде, принимала каждое слово Окатова. А Епифан, точно заметив ее подозрительные и недоверчивые взгляды, начал резко меняться у нее на глазах и, как Линке казалось, с каждым днем становился все циничней, грубей, язвительней.
И вот случилось так, что оба они — Епифан и Линка — прониклись чувством взаимной вражды и взаимного недоверия. Но старик по-прежнему навещал Линку по вечерам, подолгу просиживал, молчаливый, то в классе, то в Линкиной комнате. Визиты молчаливого старика были неприятны Линке, но она не находила мужества сказать ему об этом. Она знала, что он приходил в собственный дом, и в присутствии его робела, не чувствуя себя под крышей школы полновластной хозяйкой.
В самый разгар сева, когда опустел хутор,— все от мала до велика были в поле, на пашне,— пожаловал Епифан Окатов однажды к местному кузнецу Лавре Тырину с литровой бутылкой водки. Кузнец, прозванный хуторянами «регентом»,— он искусно совмещал кузнечное ремесло с руководством церковным хором — обрадовался даровому угощению Епифана. Выпив стакан свирепого
первача, Лавра Тырин начал шумно клясться Епифану в любви, смутно догадываясь, чего от него хотел старик. В разгар их пирушки в кузницу влетел пыльный, запыхавшийся Михей Ситохин с поломанным рычагом от сеялки и начал умолять кузнеца как можно скорее сварить рычаг.
Лавра Тырин объявил Михею:
— Недосуг. Закрываю кузницу, во имя отца и сына!
— Что ты, бог с тобой, Лавра Никитич,— взмолился Михей Ситохин.— Поимей божеску милость… У нас дело не терпит. Сам понимаешь — страда… Сев в разгаре, а у нас сеялка стала…
— Ну, не единым делом тварь живуча…— пробормотал кузнец, вывешивая на двери пудовый замок.
Напрасно Михей Ситохин гнался потом за кузнецом по улице и просил, молитвенно прижимая к тощей груди обнаженные загорелые руки:
– Лавра Никитыч! Да
Но кузнец был неумолим. Он шел вдоль улицы рядом с Епифаном Окатовым и даже не отвечал на полуслезные просьбы Михея.
Наконец убедившись в чудовищном вероломстве вчера еще как будто преданного и верного артели кузнеца, Михей Ситохин, отстав от него, злобно погрозил вслед кулаком и сказал:
Ну ладно, сволочь! Будет и на нашей улице праздник. Придет такое время. Мы тебе все припомним! И тебе, регент, и всем этим выродкам!
Михей Ситохин отлично понимал, с какой целью явился к кузнецу Епифан Окатов с даровым угощением. Он легко и просто соблазнил жадного на выпивку регента. Ясна была Михею и та роль, какую играл изворотливый и хитрый Епифан на хуторе, выдавая себя за безобидного, смирного старика.
Полдня, до самого вечера, бродили по хутору в обнимку подвыпившие Епифан и Лавра Тырин. Затем к ним примкнули Аристарх Бутяшкин и председатель Совета Корней Селезнев. Вчетвером, примостившись на церковной паперти, они долго горланили излюбленные кузнецом церковные песнопения. Корней Селезнев, не
знавший ни слова из этих духовных песен, то и дело кричал, разбивая нестройный хор:
— Хватит духовные. Давай заводи, братцы, мирскую! Вот, например, «Ехал с ярманки ухарь-купец»! А?!
Но кузнец грозил кулаком и, выпучив глаза, тянул:
— Иже, херувимы, тайно образующе…
Затемно вновь пожаловал Епифан к Линке. Линка приготовилась уже ложиться спать.
Епифан Окатов, как всегда — не постучавшись, шумно распахнул дверь.
— Мое почтение, сношка!
— Вы — что?! — удивленно спросила Линка.
— Здравия желаю, говорю, сноха! — еще развязнее повторил Епифан.
Затем, покачнувшись на неверных ногах, он прошел вперед, опустился на табуретку и, не сводя с Линки наглых глаз, произнес:
— А что ты дивуешься на меня? Да. Я пришел к будущей снохе, в собственные хоромы!..
— Простите, но вы просто пьяны! — проговорила возмущенная Линка.
— Ну нет, брат, сударыня. Меня не скоро споишь,— сказал Епифан, продолжая разглядывать Линку остекленевшими глазами.
— Нет, вы очень пьяны. Очень. И я прошу оставить меня в покое. И вообще, вы забываете, гражданин Окатов, что здесь школа! — твердила в смятении Линка.
— Нет, врешь, сударыня! — крикнул Епифан Окатов, вскакивая с табуретки.— Врешь, сударыня. Не школа — мой собственный дом. Он мне встал в одну тысячу восемьсот пятьдесят два рубля золотой монетой в довоенное время! Его мне строил знаменитый курганский подрядчик Ксенофонт Куркин. Понятно? Это он построил церковь архистратига Михаила в станице Преснов-ской и четыре крестовых дома скотопромышленнику Афоне Боярскому. Жулик! Но мастер-золотые руки! Да и как мне его забыть? Ведь он увез в город Екатеринбург мою волчью доху с касторовым верхом. Э, какая это была доха! Я ездил в ней от Каркаралов до города Петербурга в самую лютую стужу. Это в ней я гонял тысячные гурты рогатых и имел великие барыши…