Необыкновенное лето (Трилогия - 2)
Шрифт:
– Не должно? Или действительно не касается?
– Вы только в этом случае придира или вообще?
– Вообще!
– безжалостно утвердила она.
Он снова усмехнулся, но будто с неохотой, и долго молчал.
– Чтобы с этим кончить, раз это вас занимает, - сказал он вполголоса, - я действительно перестал вспоминать о Лизе. Сначала себя заставлял, потом это вошло в привычку - не вспоминать.
– Значит, вы еще любите ее?
– с нетерпением спросила Аночка, дернув рукой, точно собравшись высвободить ее, но тут же раздумав.
– Откуда
– Но ведь это же чепуха, - даже с некоторой обидой сказала Аночка и на этот раз решительно вытянула руку из его пальцев.
– Почему чепуха? Была наша с ней юность, наша надежда.
– Конечно, чепуха. Если было, значит, есть. А если нет, значит, вы просто неустойчивый человек.
– Вот верно! Неустойчивый!
Ему стало очень весело, он громко рассмеялся, и Аночка вдруг мягко вложила свою кисть ему в ладонь, словно и не отнимала руку, и они шли дальше, уже ничего не говоря, но чутко слушая друг друга, хотя слышен был только мерный хруст пыли об асфальт под ногами.
Когда они добрались до дома Аночки, она хотела проститься у калитки, но Кирилл сказал, что войдет во двор. Она подошла к освещенному окну постучать, и вскрикнула:
– Господи! Смотрите!
Кирилл шагнул к ней.
На кровати сидел Павлик. Даже в тусклом свете видны были разводы на его щеках - он плакал и растер слезы по грязному лицу. Рыжеватые волосы торчали, как перья потрепанной птицы. Он быстро наматывал на палец обрывок бечевки и сдергивал его.
Против него за столом восседал Парабукин с превосходным видом родителя, уличившего беспутное чадо в постыдстве. Он барабанил пальцами и метал гневные взоры на сына.
Впустив Аночку, он сразу заговорил, не уделяя внимания Извекову.
– Явился! Явился! Голод не матка. Кроме отца, никто этакому финтифлюю кофея не поднесет. В кого пошел, негодник, а? Мать была труженица, мыла его, поросенка, чистила. Сестра - примерная девица, вот-вот ему кормилицей будет, заместо матери. Отец... ну, что ж отец?
Тут Парабукин искоса глянул на дочь и ее спутника, осанился, пригладил бодрым взмахом руки взъерошенную гриву и бороду, и в этот момент обнаружилось, что он несколько отступает от общепринятого равновесия и подплясывает против своей воли.
– Отец тоже не какой-нибудь бессовестник, всю жизнь за семью горе мыкал...
– Погоди, папа, - сказала Аночка.
– Где ты пропадал, Павлик?
Она, как вошла, смотрела на брата, не отрываясь, глазами, светящимися от любви и потрясения и выражавшими такой чистый, из души рвущийся упрек, что Павлик низко пригнул голову и перестал крутить свою бечевку.
– Чего ж годить? Я его уже исповедовал, - проговорил Парабукин и, раскрыв бугристую длань, потряс рукою увесисто и гордо.
– И он мне свою морскую фантазию выложил полностью. В военморы, говорит, захотелось! Я ему прописал военморов!
Аночка бросилась к Павлику, прижала к себе его голову. Он с облегчением уткнул нос в ее грудь. Вздрогнув, он
– Забрался в пароходный трюм, доплыл до Увека, там его, миленыша, выкатили с бочками на сушу. Зачем, спрашиваю, поехал? Думал, говорит, морское сражение посмотреть. На каком, спрашиваю, море или на озере? А он мне: это военная тайна!
– Как мог ты, Павлик?
– все еще в неусмиримом волнении сказала Аночка, приглаживая его вихры.
– Я, сознается под конец, решил с военморами жизнь положить за революцию. Вот шлюндрик! Что с ним делать, а?
– Разве не прав я был?
– сказал Извеков.
– Зов времени. Дети слышат его лучше взрослых - на фронт, на фронт!
Павлик оторвался от сестры на чужой голос, стремительно осмотрел и тотчас вспомнил Кирилла. Ободренный его нежданной поддержкой, он с жалобой и вызовом стрельнул золоченым своим взглядом на отца.
– Кабы я один - еще так. А то все Ванька Красила-мученик. Небось сам увязался на катере, прямо во флотилию, на Коренную. А мне говорит: ты, Пашка, вали на каком ни на есть пароходе до Увека. Флотилия будет там мазут брать, я тебя подберу. Я прождал два дня, а флотилия и не думала на Увек заходить. Нужен ей Увек!
– Ай-ай, какой тебе несолидный товарищ попался, - серьезно сказал Извеков.
– Уж не Ваня ли это Рагозин?
– А кто же? Ему хорошо. Его все военморы знают!
– Неужели ты ни капельки не раскаиваешься?
– отшатнулась от брата Аночка.
Он опять опустил голову: самой тяжкой укоризной было ему страдание сестры.
Так просто отыскался один беглец и, словно по росе, проступил след другого. Кирилл мог быть доволен. Он уже решил прощаться, но Парабукин, сбитый со своей роли благородного отца, обратился к нему довольно высокомерно:
– Извиняюсь, вы будете театральным сослуживцем моей дочери или что другое?
– Это сын Веры Никандровны, - сказала Аночка, - ты ведь знаешь, папа.
Парабукин сразу низвергся из-за облаков на трезвую землю, оправил мешковидную свою толстовку и отозвался с некоторым подобием изысканности:
– Знаю более по служебному высокому положению. Насколько читаю вашу подпись под разными декретами. А также, как ваш подчиненный, являясь сотрудником утильотдела.
– Да, я все не соберусь в этот ваш отдел, - сказал Кирилл.
– Что там у вас происходит? Вы, говорят, книги уничтожаете?
– Ни восьмушки листа без разрешения! Только согласно инструкции. Макулатуру церковных культов, своды царских законов - это да. Капитальную печать - скажем, отчет акционерного общества или рекламу.
– А будто пакеты из географии не клеили?
– злорадно ввернул Павлик.
– Молчи. Тебе еще рано понимать. Не из географии, а из истории. Потому это бывшая история, которой больше не будет. Отмененная история. У нас в науке разбираются. Если что имеет значение - в сторону. Не имеет - в утилизацию. Корочки от книжек - на башмачную стельку. Испечатанные страницы - на пакет. Чистую бумагу - для письма.