Неофициальная история крупного писателя

Чэнь Мяо

Чжуан скорчил плаксивую гримасу, с мольбой при­жал руки к груди и заверещал:

— Нет-нет, я больше ничего не знаю, даже ниточку не посмел бы утаить. Я отлично помню все наставления верховной руководительницы и не верю никаким слухам о ней...

— О каких слухах ты говоришь? Рассказывай! — заулыбался Вэй Тао, точно определив его слабое место.

Писатель снова начал оправдываться и говорить, что он вовсе не слышал никаких слухов, а просто не верит в них. Вэй Тао изменился в лице:

— Ах, вот ты какой! Ну-ка,

говори все, что знаешь, иначе тебя заподозрят в двуличии к верховной ру­ководительнице!

Чжуан Чжун оторопел. После долгого молчания он вдруг признался в страшном преступлении, о котором никогда и никому не говорил. Однажды в своей квартире он накрыл книги газетой с портретом Мао Цзэдуна, на газете скопилась пыль, он начал стирать ее, а тряпка оказалась влажной, и портрет испачкался. Он испугался, что его обвинят в оскорблении великого председателя, и сжег газету, но потом понял, что это еще более страшный грех. Тогда он перед другим портретом председателя, висевшим на стене, совершил сто два­дцать поклонов со словами: «Я виноват, я прошу проще­ния у вас, председатель Мао, у народа...»

— Ладно, хватит, расскажи лучше, какие слухи ты имел в виду! — оборвал его Вэй Тао, почему-то не заинтересовавшийся кошмарной историей с портретом председателя. Чжуан снова решил, что тот все уже знает и запираться нельзя. Дрожащим голосом он пове­дал о своей встрече с братом, о письме жены, которые намекали на что-то, но он сам не понял, на что. Вэй Тао почувствовал, что перед ним такой фрукт, на который надо поднажать, иначе сока не выдавишь, и с непрони­цаемым, как железо, лицом произнес:

— Еще раз говорю тебе, что лучше признаться по соб­ственной инициативе и не предавать заботу, которую проявляла к тебе верховная руководительница!

С этими словами он вышел. Чжуан Чжун хотел побежать за ним, но от страха не мог даже ше­вельнуться.

Вечером Цзян Цин ужинала вместе с приглашенными работниками литературы и искусства. Писатель немного опоздал и вошел в столовую, когда верховная руководи­тельница уже держала речь. Все сидели затаив дыхание, даже щебета птиц не было слышно. А Цзян Цин говорила:

— ...Про меня распускают слухи, будто я насовсем уехала в деревню, будто я покончила с собой. Но эти мерзавцы не увидят моего самоубийства, хотя смерти я не боюсь! Они не могут жить, не ругая меня, а я не могу жить, не ругая их. Я еще с ними столкнусь, я еще с ними посчитаюсь!.. — Тут Цзян Цин заметила Чжуана, который на цыпочках искал свободное место, и воскликнула: — Чжуан Чжун, говорят, ты слышал обо мне множество разных пакостей? Расскажи нам о них!

Писатель смутился, помедлил несколько секунд, и вдруг внутри его будто открыли заслонку:

— Я чрезвычайно благодарен вам за воспитание и заботу, но я провинился перед вами и перед партией. Я совершил множество ошибок, даже преступлений, моя вина огромна, как небо, я весь погряз в ней. Слу­шая

всевозможные инсинуации, я не дал им решитель­ного отпора, а продолжал слушать дальше, так что мне нет оправдания...

— Говори же, что именно ты слышал! — нетерпеливо перебила его Цзян Цин.

— Я скажу, обязательно скажу,— закивал Чжуан Чжун.— Вас сравнивали с историческими личностями, да, с историческими личностями...

— С какими еще историческими личностями? На­верное, эти скоты сравнивали меня с Люй Хоу и У Цзэтянь? Откровенно говоря, мне далеко до этих императриц. А еще что болтали?

— Еще, еще болтали, что... В общем, мы ни в коем случае не должны верить этим слухам! Если мы пове­рим в них, то народ потерпит страшный урон, страшный урон...

Чжуан Чжун был готов вывернуться наизнанку, но ему еще следовало подумать, прежде чем преподнести слова брата и жены в такой форме, чтобы она устроила верховную руководительницу. Поэтому речь его стано­вилась все более пустой, и Цзян Цин в конце концов обозлилась:

— Ладно, хватит! Изложишь мне все в письменном виде!

Дальше пошли площадные ругательства. Чжуан Чжун понял, что совершил новую ошибку и, чтобы исправить ее, потребуются самые решительные дей­ствия. Странно сказать, но в его голове, точно налитой свинцом, вдруг образовался какой-то просвет. Он почувствовал, что сейчас сможет продемонстрировать свой ум и преданность, и с воодушевлением воскликнул:

— Энгельс в своей речи на могиле Маркса сказал, что у того было много врагов, но ни одного личного. Сейчас обстановка до удивления похожая: все нападки на нашу дорогую руководительницу — это проявления острой классовой борьбы!

Его сравнение произвело наилучший эффект: все слушатели были поражены, а Цзян Цин даже улыбну­лась, разом сняв камень с души Чжуана. Сияя от радости, овеянный славой, он вернулся в Пекин в пер­сональном поезде верховной руководительницы. Писа­тель был просто опьянен тем, как в самый критический момент, находясь между жизнью и смертью, он сумел использовать свой спасительный язык, чтобы снова вознестись на небо. Но когда он прозносил свой очеред­ной внутренний монолог, в купе появился Вэй Тао и сурово объявил:

— Вчера вечером ты привел слова Энгельса совер­шенно некстати. Верховная руководительница требует от тебя подробных объяснений: что именно ты подра­зумевал? Разве ты не видел, что за столом сидит корреспондент агентства Синьхуа и все записывает? Своим сравнением верховной руководительницы с Марксом ты оказал ей медвежью услугу, а если об этом сравнении станет известно другим, будет еще хуже. Ты должен немедленно исправить свою ошибку и гаранти­ровать, что твои сравнения больше никуда не распростра­нятся! Кроме того, Энгельс говорил о мертвом Марксе, а ты сказал, что сейчас обстановка удивительно похо­жая. Уж не желаешь ли ты смерти верховной руко­водительнице?!