Неоконченные споры

Слуцкий Борис Абрамович

Больница

Я проснулся от сильной боли и почувствовал: я живу! Мне еще ходить через поле и покачиваться на плаву. Я до самой смерти бессмертен! До конца бесконечен я, и мой жребий еще не измерен, как там ни искалечен я. Ты, бол'u, моя боль, и мучай, осыпай в мою рану соль. Это тот особенный случай, когда может спасти только боль. Всех скорбей конец знаменуя, все печали мои утоли! Смерть и гибель с тобой обману я. Ты бол'u, моя боль, бол'u! И болела! И ныла после. Тяжело! А потом — налегке. И лежали мы боли возле, муки около. Невдалеке. И, привыкшие к привыканью, вовлеклись

мы вновь в бытие, и бинты нашу кровь промокали и задерживали ее. Мы кроссворды решать приучились! А потом научились ходьбе, и весенние дни лучились, нам суля перемену в судьбе.

Выздоровление

Выздоравливающий обнаруживает за больничным окном — апрель! А весна всегда обнадеживает всех времен и сезонов скорей. Выздоравливающий тщится, мается и топорщится грустной совой, но потом приподымается над подушкой и над судьбой. Небо, прежде стылое, зимнее, стало ныне милое, синее! И какая-то птица поет, и блестит на солнце жестянка, и какие-то шансы дает выздоравливающему жисть-жистянка. И он чувствует ясно, четко: «Я еще и май посмотрю!» И он шепчет няне-девчонке, громко шепчет: — Благодарю!

И вилки, и ложки

Несколько раз начинавший сначала, помню в подробностях, что означало снову, сначала начать и с нуля, с купли в рассрочку и ложек, и вилок. Впрочем, я был тогда молод и пылок, н'a небо лез, звездной пылью пыля. Снова за вилками-ложками сунусь и о рассрочке опять попрошу. Может быть, пылкость вернется и юность вновь подойдет к моему рубежу? Ложкой всю выхлебаю беду. Вилкой на донце удачу найду. Ложка никелированная, к пиру опять уготованная! Вилка, четырехзубое чудо! Снова тобою тыкать я буду. Ложкой — всю выхлебаю беду. Вилкой — на донце удачу найду.

Очередной отпуск

Укрепляет морское купанье, а копанье в горячем песке отвлекает от самокопанья и от жилки, стучащей в виске. Ритмом пляжа: с берега в море, а с волны — в песок же опять — быстро заглушается горе, начинаешь и есть, и спать. Эти дни, когда люди, как крабы, кончив с горем, порвав с тоской, счастливы потому и правы, что на солнце лежат день-деньской, эти долгие дни — с рассвета до заката и после: часа два, а может быть, три! Полоса дней, горячих средь жаркого лета! И в пролом в годовой стене вижу у горизонта на скате белый-белый прогулочный катер в красном-красном закатном огне.

Начало осени

Тир закрыт третий день. Верный признак, что на склоне купальный сезон. Но в торговых стеклянных призмах — солнца звон. Светом, лаковым солнцем залиты все торговые точки подряд: греть, светить не устало за лето и воспитывать виноград. Дни еще горячи, горячи. Ночи? Ночи прозябли до дрожи, и луны ледяные лучи с каждой ночью все строже. И медлительно, не торопясь, как большое людское горе, остывает Черное море, и теряется с летом связь у отары жемчужного цвета, догрызающей корни травы, и у облачной синевы, и у рощи, что ветром раздета, разоблачена донага, рощи, листьями не светящейся, и у черной волны в берега, тоже черные, колотящейся.

Осенний отстрел собак

Каждый заработок благороден. Каждый приработок в дело годен. Все ремесла равны под луной. Все профессии — кроме одной. Среди

тысяч в поселке живущих, среди пьющих, среди непьющих, не берущих в рот ничего, — не находится ни одного. Председателю поссовета очень стыдно приказывать это, но вдали, километрах в шести, одного удается найти. Вот он: всю систему пропорций я в подробностях рассмотрел! Негодяй, бездельник, пропойца, но согласен вести отстрел. А курортные псы веселые, вежливые бесхозные псы, от сезонного жира тяжелые, у береговой полосы. Эти ласковые побирушки, доля их весьма велика — хоть по капле с каждой кружки, хоть по косточке с шашлыка. Кончилась страда поселковая. И пельменная, и пирожковая, и кафе «Весенние сны» заколочены до весны. У собак не бывает историков. В бывшем баре, у бывших столиков, скачут псы в свой последний день. Их уже накрывает тень человека с тульской винтовкой, и с мешком, и с бутылкой в мешке, и с улыбкой — такой жестокой, и с походкой такой — налегке.

Набирают на виноград

Набирают на виноград. В пансионах плакаты хлопочут: «Все, кто может, и все, кто хочет, набираются на виноград!» В доме отдыха говорят: «Лучший отдых, на грани восторга, виноградная злая уборка. Набирайтесь на виноград!» Семь сойдет соленых потов, и спина загудит пароходом, но зато вам совхоз готов выдать, что унести своим ходом. И поэтому десятиклассники, сыновья отдаленных земель, и почти оглашенные классики из Домтворчества «Коктебель», и прелестнейшие дикарки, возлегающие на берегу, и солиднейшие деканы — всех упомнить я не могу — получают свои решета, и восторженно спины гнут, и работают до расчета, не считая часов и минут.

Второе небо

Самолет пробивает небо, а потом не вправо, не влево, и не впрямь, и не вкривь, а вкось переходит в небо второе, где по состоянью здоровья мне побыть еще не удалось. Как же там? Хорошо, хорошо! Звезды ближе и ярче блещут. Солнца огненное колесо искры погорячее мечет. А прорвавшиеся в фарватере самолета воробьи, оголтелые и бесноватые, правят там фестивали свои.

Огонь в воде

Огонь всегда хорош. Даже слабый. Вода — лишь тогда, когда много ее. Но вот океан со всей своей славой ревет про свое житье-бытье. Какие метафоры у океана! Он — словно Шекспир! Он — потачки словам не дает. Но вдруг замолкает до самого окоема, тихонько поет. И в эту огромную, эту бескрайнюю воду роняют огни и порты, и заводы, прожекторы пограничников, маяки и попросту светляки. А малый огонь, отразившись в немалой воде, вступает в нее, а потом утопает и место свое навсегда уступает нетонущей и негасимой звезде.

Погружение

Нахлобученная, как пилотка, на сократовский лоб волны, прямо вниз уходит подлодка, в зону сумрака и глубины. Как легка ее темная тяжесть, когда с грациею лепестков, то играя, а то будто тешась, утопляет она перископ. Хороша ее грузная легкость. Ей что вниз, что вверх — все равно. Хороша ее грустная ловкость — ускользать от небес на дно.