Неоконченный полет (сборник)
Шрифт:
— Что же он говорил? Куда летел? Где его самолет? — Майор повернулся к старику и вдруг увидел унты, на которые падал свет из печки, рваные, с висевшими кусками кожи... Начал их рассматривать.
— Куда же? По всему видать — вас искали, — осмелел старый, посматривая с укором на черную бурку, на саблю, окидывая взглядом всю боевую фигуру майора. — Ночью его в такой жар бросило, в такой, что, думал, сгорит, бедняга. Перенес. Рассказывал мне, как мог, про все. Много говорил. Летели они вдвоем, везли какой-то приказ и, сдается, немцев за своих приняли, кажись, так. Ну немцы его и схватили.
Майор сделал движение рукой,
— Друга своего звал, девушку... «Петро, Петро...». Известно, друг на войне — роднее матери. Я сам, бывало, когда служил в первую, у Брусилова... Если бы его в лазарет, может, и выкарабкался бы: молодой, кровь сильная.
Жатков повернул голову, большие глаза горели огнем, блестели от слез.
Майор, опустив голову, глядел в пол. Он встрепенулся, словно высвобождаясь из тяжелой задумчивости. Одним движением снял с плеч бурку и широким размахом накрыл длинного, немого, вытянувшегося на соломе Жаткова.
В хате вдруг потемнело.
— Сейчас же снаряжайте сани. Немедленно! — И, сверкнув ножнами сабли, майор вышел.
Фельдшер поспешил следом за ним.
Старик поднялся со скамеечки, прошаркал до порога, прикрыл поплотнее дверь. Вернувшись к Жаткову, поправил на нем большую, согретую человеческим телом бурку и снова присел у печки.
— Вот и хорошо... Что значит свои люди.
10
На войне время летело быстро. Даже не задерживаясь в памяти. Оно пролетало где-то над нами, а мы делали дело, не связанное ни с временами года, ни о нашим возрастом. Мы словно бы катили по земле через поля, реки, горы и леса гигантскую каменную глыбу. Она давила то нас, то тех ненавистных, злых людей, которые изобрели ее и пустили по земле. Мы почти не замечали ни жарких, ни холодных дней. Их, кажется, в те годы вовсе не было. Была жажда, усталость и величайший боевой азарт быстрее докатить тяжелую глыбу и сбросить ее в океан или с высочайшей скалы в пропасть, чтобы она рассыпалась в прах, чтобы после нее воцарились тишина и теплое солнце.
Время на войне обозначалось наступлениями, отступлениями, ранами, наградами и встречами. Все происходило на местности, которая менялась так, как меняются виды во время полета. И скупые фронтовые радости, и муки, и встречи с друзьями — все вмиг окутывалось дымкой дали.
Где это случилось? Где мы виделись? Когда?
Но Жаткова и Синюту я запомнил. На их имена я шел бы и шел; словно на далекий огонек. Ведь правда же, что наши успехи в жизни и работе всецело зависят от доброты других людей. Разве не доброта людских сердец соединяет нас и роднит? А в доброте очень много красок и оттенков.
Мы, корреспонденты фронтовых газет, писали о боевом опыте. Знаете, что нужно снайперу, который находится на переднем крае в замаскированном, выдвинутом вперед, недоступном даже для своих, маленьком окопе? Думаете, только винтовка? Этого вначале не знал никто, в том числе и сами снайперы. Первому корреспонденту, который добрался до такого окопчика, снайпер показал на свои ноги: они были в воде — только что прошел дождь.
— Мне бы каких-нибудь веток.
После статьи корреспондента, появившейся во фронтовой газете, у снайперов нашего фронта ноги в окопах больше не мокли.
Я
Известный факт. Молодой журналист прибыл к ночным бомбардировщикам, открыл блокнот и начал беседу с летчиками. На его первый вопрос какой-то шутник ответил примерно так: берем в руки небольшую бомбу, бросаем ее вниз и смотрим, куда полетит; ежели она отклоняется от цели, мы пикируем, штурман ловит бомбу за стабилизатор и подправляет ее полет.
Не могу забыть, как Жатков взял из моих рук карандаш и исправил в моем блокноте слово «витраж» на «вираж». Да, да, в ситуации, в которой я оказался, можно было написать еще и не такую глупость. Боевые летчики, которых я видел только на плакатах и в кинофильмах, стояли полукругом. На их лицах еще розовели рубцы, оставленные шлемами, на картах, что спрятаны в планшеты, были названия городов и сел, которых я давно не видел — они лежали за линией фронта. Летчики рассказывали о своих полетах полуправду, подшучивая над корреспондентом с новенькими красными петлицами.
— Разрешите, лейтенант, зачеркнуть лишнее «т». Оно может повредить вашей репутации.
Жатков, какие у него прекрасные, добрые глаза!
Мне тогда хотелось много видеть и слышать. Я входил в жизнь летчиков, как входят в темноте в незнакомый дом: необходимо внимательно следить за каждым шагом. Судьба и комиссар послали мне Синюту и Жаткова. Я встречался с ними в доме, где они жили, встречался ночью — на аэродроме. Видел, как они готовились к вылету, как садились в кабины и приветливо улыбались на прощание, как являлись в землянку и строго и лаконично докладывали; видел, как резались в «козла», как слушали баян, устроившись по обе стороны баяниста. Глядя на них в то время, я почему-то представлял себе, как Жатков и Синюта идут вдвоем шумной улицей города, залитого солнцем. Они везде появлялись только вдвоем. Оба были одинакового роста, веселого нрава.
Я три дня пробыл в полку, отправил статьи о маскировке и режиме работы мотора. Статьи произвели впечатление. Потом ездил в командировки к штурмовикам, разведчикам, истребителям. На аэродромах я вдохнул взвихренного винтами воздуха, в полетах — синего неба, в дружбе с летчиками — стихии их жизни. И стал корреспондентом авиации.
Как быстро летело время на фронте! Потребовалось всего полгода, чтобы в моем командировочном удостоверении снова проставили: «206-й полк легких бомбардировщиков».
Зима. Где оно, то село? Ищи! Попутные машины со снарядами и бомбами не берут. Бензовозы на развилках дорог вовсе не останавливаются. Старые полуторки продовольственных складов всегда перегружены. Часами приходится ожидать в придорожном укрытии.
Домик у дороги. На тепло в нем рассчитывать нельзя; но на местечко — пусть на полу, — где бы можно было присесть, развязать вещевой мешок и выложить на колени хлеб и банку консервов, безусловно можно.
В таком доме в ту зиму я во второй раз встретился с Жатковым.