Неотвратимость
Шрифт:
Филипповна хмыкнула про себя, поджала губы и пошла встретить да проводить.
На немой старухин вопрос посетитель поклонился крупной седой головой, спросил глуховатым голосом:
— Доктор Алексеев здесь живет? Можно его видеть?
Филипповна подумала, что вот этот и в самом деле на консультацию норовит — говорит уверенно, а как бы с виноватинкой, веко дергается. Совесть бы поимел: других докторов ему мало?
— Хворает доктор Алексеев, — ответила сурово. — В поликлинику идите, ежели врача вам надобно.
— Не врача,
— Не велено. Покой прописан.
К ним уже приезжали на легковых автомобилях — из горсовета, из горкома, — Филипповна тоже не допустила: мало ли что из горкома, больному только лечащий врач — начальство. И те ушли, пожелав Петру Федоровичу быстрейшего выздоровления.
Этот не уходил, не говорил пожеланий. Только несколько раз кивнул понимающе. Брови надломились, глаза понурились — опять же ровно повиниться хотел. Али когда-то обиды Петру чинил? Али уж не родич ли того бандюги? Нет, у родичей совести не хватило бы сунуться… Виноватость так не шла энергичному, четкому лицу, что старуха медлила закрыть дверь.
— Как его состояние?
— Да уж состояние…
— Понимаю. — Широкие плечи дрогнули.
— Вы из горсовета, что ль? Приходили уж из горсовета.
— Нет, я с завода.
— Лечились у него или как?
— И не лечился. Мы незнакомы.
— Почто же пришли-то?
— Узнать, не нужно ли чего? В его несчастье… Словом, нужна ли какая-либо помощь? Что могу для него сделать?
— Здоровья своего одолжить не можете, а в остальном все больница делает.
— Так. Ну, извините. До свиданья.
Он пошел вниз по лестнице. Филипповна еще раз подивилась: такой крепкий, в полной силе мужчина, а чтой-то в нем горюет — ишь, идет, как в воду опущенный. И не знаком, и не лечиться… С лица и со спины вот — человек хороший, самостоятельный. Жалко даже его выпроваживать.
— Погодите, — сказала Филипповна. — Вот я погляжу, как он там, не задремал ли. Ну глядите, чтоб про сына ни-ни.
Петр Федорович читал.
— Кто приходил?
— С завода какой-то.
— Опять выгнала?
— Нет. У дверей стоит.
— Так проси! Может, необходимо человеку.
Петр Федорович не мог вспомнить, от чего лечил этого человека, стоящего у двери. Что-нибудь неопасное— сложных пациентов доктор помнил долго.
— Позвольте, с кем имею удовольствие?..
— Ельников, директор завода «Механик», — представился посетитель, — Заехал узнать…
— Проходите же, садитесь вон в кресло. Слушаю вас, чем могу помочь?
— Вы — помочь? Доктор, да это я заехал узнать, не нужно ли вам что-нибудь!
Ельников присел в кресло. Только сейчас пришло ему в голову, что ведь к больному следует приходить с фруктами, с конфетами… или с чем? Когда была в больнице жена, он знал, что ей нужно, что она любит.
— Просто зашел навестить. Мы оба фронтовики, оба… — Ельников чуть не сказал «отцы», — оба, насколько мне известно, воевали на Первом Украинском.
Петр
— Это вы воевали, а я лечил.
— Значит, тоже воевали.
— Пусть так. Но уж если мы фронтовики, так и говорите прямо: с чем пришли? По внешнему виду, здоровьем природа вас не обидела. Вот разве что нервы… А? Отдыхать надо вам полноценно, дорогой мой.
— Нервы? Это временно. Пройдет. Не обо мне речь. Что мы, завод, можем сделать для вас?
— Право не знаю. Ничего мне не нужно. А скажите-ка, что у вас с профилакторием? Закончили стройку?
— Два корпуса закончены полностью, в третьем отделочные работы. В июле планируем первый массовый заезд. Хотите, пришлю вам путевку? Какой там воздух, бор кругом сосновый, река чистая, рыбная! Хотите? Сами сказали: полноценный отдых…
— Я наотдыхался, дорогой мой. Пора бы и к обязанностям приступать, да вот ноги…
— Вам нужно еще…
— Работу нужно, вот что. У вас, Николай Викторович, ранения были? В госпиталях прифронтовых леживали?
— Дважды. Пулевое в плечо, осколком в ногу. Но, как видите, ваши фронтовые коллеги починили надежно.
— Мы старались. Но я о другом. В госпитале, раненным, бомбежку не испытывали?
— Случалось.
— Ага! Помните ощущение? Когда не в бою, не при деле ты, а… В каких войсках служили?
— Артиллерия. Командовал батареей, дивизионом.
— Вот! В сражении вы — бог войны. Бьете по цели, и в вас снаряды летят, и рвутся близко, а вы плюете на все это, вам некогда переживать свист осколков, грохот, опасность, вам цель поразить надо! Так ведь? Так. И совсем иное в госпитале: беспомощный, на койке лежите, а над вами завывают вражеские моторы, смерть висит, и руки, и мысли делом не заняты, тут вы сами — цель. А?
— Мерзкое состояние! — подхватил Ельников. — И ведь, черт возьми, бомбили-то железнодорожную станцию, а госпиталь в лесу, в палатках, и умом понимаешь, что не в тебя свистит бомба, а — жуть! Бессильный страх в койку вжимает…
— Да, вот именно! А вы говорите!..
— Что я говорю? — опешил Ельников.
— Что меня в сосновый бор, в тишину у речки. Не-ет, дорогой мой, при ничем не занятых мыслях и руках тяжело выносить удары. Сами знаете по военному времени.
— И по мирному времени знаю, я ведь тоже чуть сына не потерял… — Ельников закусил губу: о-о, как неосторожно вырвалось!..
— А что с сыном? Болезнь? Ранение?
— Пожалуй, болезнь. Но кризис как будто миновал. Оставим эту тему, Петр Федорович.
— Болезнь, это несколько другое по сути. Тут пока никто не застрахован. Но почему мы, наши сыновья не застрахованы от…
Упоминание о чьем-то сыне, тоже чуть не потерянном, всколыхнуло то, о чем думал Петр Федорович все эти месяцы, о чем избегали с ним говорить. И Ельникову, совершенно незнакомому человеку, но ровеснику, тоже отцу, бывшему фронтовику Петр Федорович излил свое недоумение.