Неотвратимость

Печенкин Владимир Константинович

— По возможности мы избегаем наказаний, связанных с лишением свободы, стараемся шире привлекать меры общественного воздействия. Судьям и без того работы много.

— Не оттого ли им работы много, что…

— Послушай, Николай, ты чего же хочешь? Чтобы твоего сына отправили в колонию?!

— Чтобы за преступлением неотвратимо следовало наказание. Настоящее, реальное наказание.

— Суд общественности иногда не менее, а порой и более эффективен…

— А вздумай я позвонить, скажем, декану института, и никакого суда

общественности не будет вообще. Так, что ли?

— Мне-то для чего это говоришь?! Поверь, я не делал скидок Олегу и его дружкам.

— И то хорошо. Извини, Сергей, я подумал, что ты… Ладно, пусть общественность. Стыдно, очень стыдно, а придется самому мне присутствовать в институте при… До свиданья, Сергей.

Сын по-прежнему сидел в темной комнате, уставясь в затянутое зимним узором окно. Николай Викторович сказал оконным узорам:

— Будут в институте разбирать твое персональное дело, дай мне знать, я приеду. Если же в дальнейшем с тобой произойдет что-либо подобное… пойду хлопотать к прокурору. Чтобы наказание дали особо суровое. Надеюсь, со мной будут считаться.

Когда Олег поднял голову, отца не было в комнате. Лег, не раздеваясь, на незастеленный диван. Хотелось бы уснуть — не мог. Смотрел в темноту и слышал вчерашнюю ресторанную музыку, видел ночную улицу, одинокую девичью фигуру… И Валерку Канашенко, и Радика Извольского, и себя. Ну что бы им сразу из ресторана разойтись по домам! Или не заметить одинокой фигурки. Наконец, удержать Радьку, когда тот с пьяным глумливым ржанием схватил ее за руку…

— Вставай, к тебе пришли.

— Кто? — испугался Олег.

— Приятели. С которыми совершал подвиги.

— Пожалуйста, папа, скажи им, что я сплю…

— Встань и скажи сам, что ты спишь. Лгать — не мое хобби.

Радик и Валера курили на лестничной площадке.

— Как дела, Олежка? Э, да ты совсем скис, — прищурился Радик, — Завоспитывали предки до упаду? Вот, под глазами синё, как после брачной ночи. Одевайся, пойдем отметим свободу. Хватит тревог и угрызений,

— Не хватит, тревоги не кончились.

— Ну, ты не каркай. Тоже мне, вещий Олег!

— Вы как хотите, а я не пойду никуда. Мать болеет.

— Чего с ней? Так ты ж не доктор, пойдем. Моя вот маман морально устойчивая. Поохала — и червонец дала. Ну как?

— Сказал же не пойду! — раздраженно отрезал Олег.

— Вон что! Психуешь? Тонкий ты оказался, друг. Черт с тобой, кисни возле мамочки. Пойдем, Валера.

Олег захлопнул дверь.

Николай Викторович повесил пиджак и снял рубашку:

— Нет, не пошел он. Давай спать, Лена.

Прошли они вместе квартала три. Канашенко остановился.

— Радька, я тоже домой пойду.

— Чего ты? Посидеть надо, отметить.

— Нет. Утром на работу, мой шеф Вавилов учует запах. Ни к чему сейчас дополнительные неприятности.

— Эх вы, мужчины! Заворчали папочки-мамочки — и дружба врозь? — Радий громко выругался. —

Чего за-оглядывался? Струсил, что вчерашний блюститель нравов опять из-за угла вылупится? Не бойся, дитя, нас же законно отпустили. А тому пижону, защитнику униженных и оскорбленных, я еще шепну пару ласковых тет-а-тет. Я ж его знаю, это Витька Алексеев. Он, подлюка, меня в милицию сдал, я его в больницу устрою, дождется. Так ты идешь или нет?

— Я домой.

— Хлюпики вы, — Радий опять ругнулся, плюнул и двинулся вразвалочку к ресторану один.

6

Валерий Канашенко вернулся домой рано и в полном порядке, чему отец даже удивился. Противный разговор больше сегодня не начинался — «стороны» заключили негласное перемирие. Только Канашенко-старший, чтобы дать понять, что так легко мальчишке не обойдется, буркнул:

— Завтра «четырехугольником» решим, что с тобой…

Это он может. Начальник цеха Канашенко в щекотливых случаях всегда прибегает к «четырехугольнику». С одной стороны, соблюден принцип коллегиальности, и с него лично снимается часть ответственности, С другой стороны, он умел влиять на «четырехугольник»— парторга, комсорга и предцехкома — нужным для себя образом. Не вынося вопрос на широкое обсуждение— «массы нас могут не понять, нужно ли разжигать страсти?» — администрация вкупе с общественностью тихо находили выход из трудного положения.

Это отец может. И придется завтра слушать хрестоматийно правильные слова, вопросы — «как думаешь в дальнейшем, Валерий? Даешь ли твердое обещание, Валерий?» Отец будет только подавать реплики, комсорг молчать, а парторг и председатель цехкома — тем только дай поучить. Пока Валерию не надоест все это и он не отмахнется: «Больше не повторится».

Но завтра разговор получился совсем не так, не с теми, с кем он ожидал, был короче, чем ожидал, совсем коротким. И скучным его не назовешь.

Утром Валерий явился на смену. Избегая всяческих контактов с парнями, быстренько переоделся, шмыгнул к рабочему месту. В конце пролета доигрывали партию в «козла» — одни приходят «забить разок» за полчаса до смены, иные и за час. Из раздевалки все шел и шел народ, растекался по своим местам. Кое-кто из парней, понизив голос, спрашивал:

— Ты чего, вчера-то?

— Да так… ерунда получилась.

Он чувствовал, что многие в цехе знают о его «ерунде», поглядывают как-то этак… Откуда стало известно? Или только кажется? Нет, знают кое-что. Ну, ясно, не молчали те, которые задержали их ночью.

Валерин наставник, «шеф», слесарь седьмого разряда Вавилов выкладывал из верстачного ящика инструмент, осматривал.

— Здрасте, Геннадий Иваныч.

— Здравствуй.

Вавилов повертел сломанный гаечный ключ, глянул на часы. Сейчас он скажет: «Пойди в инструменталку, замени. Инструмент должен всегда быть исправным».