Непобежденные
Шрифт:
– - Вы ошибаетесь, -- сказала бабушка.
– - В доме и на всей усадьбе нет детей. Никого здесь нет, кроме моей служанки и меня и негров в их домиках.
– - И этого ружья вы тоже знать не знаете?
– - Да.
– - Спокойно так сказала, сидя прямо и неподвижно в кресле, на самом краю, чтобы подол скрывал нас совершенно.
– - Если не верите, можете обыскать дом.
– - Не беспокойтесь, обыщем... Пошли ребят на верх, -- распорядился он.
– Если там двери где заперты, отворяй прикладом. А тем, кто во дворе, скажи, чтоб прочесали сарай и домишки.
– - Вы не найдете запертых дверей, --
– - И позвольте мне спросить хоть...
– - Без вопросов, старушка. Сидеть смирно. Надо было задавать вопросы раньше, чем высылать навстречу этих чертенят с ружьем.
– - Жив ли...
– - Речь угасла было, но бабушка точно розгой заставила собственный голос продолжить: -- Тот... в кого...
– - Жив? Как бы не так! Перебило спину, и пришлось тут же пристрелить!
– - При... пришлось... при... стрелить...
Что такое изумленный ужас, я тоже не знал еще; но Ринго, бабушка и я в этот миг его все втроем воплощали.
– - Да, пришлось! Пристрелить! Лучшего коня в целой армии! Весь наш полк поставил на него -- на то, что в воскресенье он обскачет...
Он продолжал, но мы уже не слушали. Мы, не дыша, глядели друг на друга в сером полумраке -- и я чуть сам не выкрикнул, но бабушка уже произнесла:
– - И, значит... они не... О, слава Господу! Благодаренье Господу!
– - Мы не...
– - зашептал Ринго.
– - Тсс!
– - прервал я его. Потому что без слов стало ясно, и стало возможно дышать наконец, и мы задышали.
– И потому, наверно, не услышали, как вошел тот, второй, -- Лувиния нам описала его после, -- полковник с рыжей бородкой и твердым взглядом блестящих серых глаз; он взглянул на бабушку в кресле, на руку ее, прижатую к груди, и снял свою форменную шляпу. Но обратился он к сержанту:
– - Это что тут? Что происходит, Гаррисон?
– - Они сюда вбежали, -- сказал сержант.
– - Я обыскиваю дом.
– - Так, -- сказал полковник. Не сердито -- просто холодно, властно и вежливо.
– - А по чьему распоряжению?
– - Да кто-то из здешних стрелял по войскам Соединенных Штатов. Распорядился вот из этой штуки.
– - И тут лязгнуло, стукнуло; Лувиния после сказала, что он потряс ружьем и резко опустил приклад на пол.
– - И свалил одну лошадь, -- сказал полковник.
– - Строевую собственность Соединенных Штатов. Я сам слышал, генерал сказал, что были бы кони, а конники найдутся. А тут едем по дороге мирно, никого пока еще не трогаем, а эти двое чертенят... Лучшего коня в армии; весь полк на него поставил...
– - Так, -- сказал полковник.
– - Ясно. Ну и что? Нашли вы их?
– - Нет еще. Эти мятежники прячутся юрко, как крысы. Она говорит, здесь вообще детей нету.
– - Так, -- сказал полковник.
Лувиния после рассказывала, как он впервые оглядел тут бабушку. Взгляд его спустился с бабушкиного лица на широко раскинутый подол платья, и целую минуту смотрел он на этот подол, а затем поднял опять глаза. И бабушка встретила его взгляд своим -- и продолжала лгать, глядя в глаза ему.
– - Прикажете так понимать, сударыня, что в доме и при доме нет детей?
– - Детей нет, сударь, -- отвечала бабушка.
Лувиния рассказывала -- он повернулся к сержанту.
– - Здесь нет детей, сержант. Очевидно, стреляли не здешние.
– - Но, полковник, мы же видели, сюда вбежало двое мальчуганов! Мы все их видели!
– - Вы ведь слышали, как эта леди только что заверила, что в доме нет детей. Где ваши уши, сержант? И вы что -- действительно хотите, чтобы нас догнала артиллерия, когда милях в трех отсюда предстоит болотистая переправа через речку?
– - Что ж, сэр, воля ваша. Но если бы полковником был я...
– - Тогда, несомненно, я был бы сержантом Гаррисоном. И полагаю, в этом случае я озаботился бы проблемой, какую теперь лошадь выставлять в будущее воскресенье, и оставил бы в покое пожилую леди, начисто лишенную внуков...
– - тут его глаза (вспоминала Лувиния) бегло скользнули по бабушке, -- и одиноко сидящую в доме, куда, по всей вероятности, я больше никогда не загляну -- к ее, увы, великой радости и удовольствию. По коням же и едем дальше.
Мы сидели затаив дыхание и слушали, как они покидают дом, как сержант сзывает во дворе солдат, как едут со двора. Но мы не вставали с корточек, потому что бабушка по-прежнему была напряжена вся -- и, значит, полковник еще не ушел. И вот раздался снова его голос -- властный, энергично-жесткий и со скрытым смехом где-то в глубине:
– - Итак, у вас нет внуков. А жаль -- какое бы раздолье здесь двум мальчикам -- уженье, охота, да еще на самую, пожалуй, заманчивую дичь, и тем лишь заманчивей, что возле дома эта дичь не так уж часто попадается. Охота с ружьем -- и весьма внушительным, я вижу. (Сержант поставил наше ружье в углу, и полковник, по словам Лувинии, кинул туда взгляд. А мы опять не дышим.) Но, как я понимаю, ружье это вам не принадлежит. И тем лучше. Ибо принадлежи оно, допустим на секунду, вам, и будь у вас два внука или, допустим, внук и его сверстник-негр, и продолжай, допустим, ружье палить, то в следующий раз могло бы дело и не обойтись без жертв. Но что это я разболтался? Испытываю ваше терпение, держу вас в этом неудобном кресле и читаю вам нотацию, которая может быть адресована лишь даме, имеющей внуков -- или, скажем, внука и негритенка, товарища его забав.
И он тоже повернулся уходить -- мы ощутили это даже в своем укрытии под юбкой; но тут бабушка сказала:
– - Мне почти нечем угостить вас, сударь. Но если стакан холодного молока после утомительной дороги...
Он молчал, молчал, не отвечая, только глядя (вспоминала Лувиния) на бабушку твердым взглядом своих ярких глаз, и за твердостью, за яркой тишиной таился смех.
– - Нет, нет, -- сказал он.
– - Благодарю вас. Вы слишком себя не жалеете -учтивость ваша переходит уже в бравированье храбростью.
– - Лувиния, -- сказала бабушка.
– - Проводи джентльмена в столовую и угости, чем можем.
Мы поняли, теперь он вышел, -- потому что бабушку стало трясти, бить уже несдерживаемой дрожью; но напряжено тело ее было по-прежнему, и слышно, как прерывисто бабушка дышит. Мы тоже задышали опять, переглянулись.
– - Мы его совсем не застрелили!
– - шепнул я.
– - Мы никого не застрелили вовсе!
И снова тело бабушки сказало нам, что он вошел; но теперь я почти зримо ощутил, как смотрит он на бабушкино платье, прикрывающее нас. Он поблагодарил ее за молоко, назвал себя, свой полк.