Непостижимая Шанель
Шрифт:
Габриэль была всего лишь молодой крестьянкой, воспитанной монахинями. За два года пребывания в пансионе она видела город крайне редко — либо во время групповых прогулок, либо когда появлялась тетя Жюлия. Все вместе — Жюлия, Габриэль, Антуанетта и Адриенна — шли на вокзал, а оттуда отправлялись в Варенн.
В эти дни ничто не ускользало от взгляда Габриэль и ничто не доставляло ей большего удовольствия. Город!.. Наконец-то ей открывалась настоящая жизнь. Какие могли быть сомнения? Больше всего ей хотелось остановиться и как следует все рассмотреть, но это было запрещено. Запреты становились строже по мере того, как Габриэль хорошела и чувствовала, что ею любуются. Но просто посмотреть? Посмотреть, как после уроков выходят на улицу школьники. Просто последить взглядом… Запрещено. А между тем всего лишь улица, да к тому же не очень широкая,
Странно они были выряжены, эти школьники. Из-под перетянутой поясом черной блузы с длинными рукавами на два пальца выступали штаны, заканчиваясь под коленом. Затем виднелась голая икра, выглядевшая весьма неприлично, потом шел носок и, наконец, верх очень высокого ботинка. Что за вид… Если бы не белая нотка рубашки с отложным воротничком, не цветное пятно галстука с развевающимися концами, пленники черной одежды были бы столь же жалки, как и маленькие трубочисты, чьи печальные крики доносились порой до дортуара. «А вот трубы чистить!..» Как боялась Габриэль эха этих детских голосов! Бедные парнишки, словно исхудавшие собачонки, тащились за хозяином. Дети, взятые напрокат… Их лица сливались с лицами Альфонса и Люсьена. Часто Габриэль одолевала меланхолия, но желание смотреть вновь возвращалось к ней. Смотреть и смотреть на этих маленьких господ в белых воротничках, которым мамы покупали красивые ботинки и которые играли во дворе напротив. Ее за это ругали. Что она могла сказать в свое оправдание? Габриэль так любила смотреть.
Три детали, казавшиеся на первый взгляд незначительными, навсегда остались в ее памяти: воротнички школьников с Лицейской улицы, галстуки, завязанные розеткой, и черный цвет их блуз.
В один прекрасный день, годы спустя, молодая, очень модная портниха сама станет носить воротнички и галстуки с развевающимися концами, которые школьники когда-то завязывали на груди.
Ей сразу же начнут подражать.
Через некоторое время молодая женщина заставит носить такие воротнички тех, кто у нее одевался. Затем добавит к воротнику крепдешиновый галстук. Потом решит, что они должны быть черного цвета, ибо черное, утверждала она, модно всегда. На свет появлялись костюмы, которых прежде никогда не видели. Их необычность удивляла. Некоторые углядели в этом своеобразную наглость.
Так, в течение полувека вызывающий, хотя и черный, как люстриновые блузы муленских школьников, костюм, украшенный таким же воротничком и таким же галстуком, будет заполнять улицы Европы и обеих Америк. Он станет мировым бестселлером, станет не просто лозунгом, не просто модой — родится новый стиль.
Стиль, который известен всем, — стиль Шанель.
Редко удавалось выйти куда-нибудь из пансиона Святой Богородицы, и только под благочестивым предлогом.
Что могло бы соблазнить Габриэль? Площадь Алье с кафе, где играли в белот. Воскресные концерты, в которых выступала «Муленская лира». Сесть… Ждать… Ловить момент, когда дирижер благодушным жестом подаст знак, прозвучат первые такты «Красавицы-парфюмерки» и эстрада задрожит под резной крышей. И тра-та-та и тра-ля-ля… Мулен, его люд, его буржуа, все были здесь.
Но ученице бесплатной школы на таких концертах было не место.
По воскресеньям ученики пансиона в полном составе отправлялись к мессе. Девушки из платных классов занимали центральные ряды, а сирот и неимущих сгоняли в боковые нефы. Неравенство, с которым Габриэль мирилась с трудом. Юношей видно не было. По правилам, воспитанники мужского пола находились за главным алтарем, откуда они не только не видели службу, но и почти не слышали ее.
Мальчики под предводительством вояки, чудом уцелевшего в сражениях и увешанного медалями, появлялись в воскресном одеянии — темно-синих коротких куртках с золотыми пуговицами. Пробежав
Вскоре в сопровождении мальчиков-певчих в великолепных кружевах появлялись священники.
Мессы в Мулене отличались помпезностью и длились дольше, чем где-либо во Франции.
Это было связано с долгим — сорокалетним — правлением епископа монсеньора Дре-Брезе, прелата, любившего роскошь и знавшего толк в одежде. Высота его митр, длина его тренов, которые с трудом несли протодьякон и два певчих, выбранных среди самых крепких мальчишек, непревзойденная медлительность, с которой он вышагивал во время процессий, наконец, елейность, отличавшая любое его благословение, навсегда остались в памяти муленцев. И через шесть лет после смерти епископа бесконечные церковные церемонии отличались все тем же отсутствием чувства меры. Что касается нелепостей в поведении бывшего прелата, над которыми так издевались либералы, — порою настоятельная потребность заставляла монсеньора прерывать церемонию в самом разгаре и спешить в ризницу (помоги мне, Господи!), дабы справить нужду (при этом трен сильно затруднял его торопливые движения) — о них никто больше не вспоминал. Когда Габриэль знакомилась с городом, можно было предположить, что муленские католики останутся навсегда верны памяти епископа, сочетавшего с великолепием еще и высокое происхождение.
Ибо отец его был доблестным защитником трона, да к тому же маркизом. Маркиз этот, о котором в пансионе Святой Богородицы говорили почти столь же часто, как и о бывшем епископе, был не кто иной, как злополучный главный церемониймейстер [5] покойного Капета. Именно ему было поручено передать депутатам 3-го сословия королевский приказ об их роспуске, что вызвало знаменитую отповедь Мирабо, которая, по словам набожных воспитательниц, была вполне в духе «ненавистного Рикетти». Однако Габриэль в течение всей жизни не раз цитировала слова из этой отповеди.
5
Шарль Эврар, маркиз де Дре-Брезе (1762–1829). Монсеньор де Дре-Брезе, родившийся в 1811 году, был его последним, третьим сыном. Епископ Мулена с 1850 до 1893 г.
Ей было в высшей степени наплевать на Революцию, революционеров и их идеи, но, чтобы поразить собеседников, она могла вдруг бросить с пафосом: «Подите скажите вашему господину…» Для нее это был всего лишь театр, обычная тирада, почти фарс… Но тем не менее ей вспоминались слова, услышанные некогда и тайно сохраненные в памяти. Слова, связанные с молодостью, проведенной в мессах, вечернях, молитвах и причастиях, слова, произносившиеся по воскресеньям под звуки органа, старые слова времен Мулена.
Во время церковных процессий становилось ясно, что воспитание молодых девушек — хотя и бесплатное — давало хорошие результаты.
Процессии… Девушки были их украшением.
Шагая в ногу, они проходили перед крестьянами со здоровенными усищами, перед по-воскресному разодетыми буржуа, перед набожными торговцами, перед стоявшими навытяжку военными.
Для Габриэль процессии были замечательным предлогом.
Она видела наконец то, что хотела, — других. Она свободно смотрела. И на нее смотрели… Она проходила перед молчаливой, сосредоточенной публикой. Улицы были украшены и надушены, словно гостиная. Повсюду белые букеты и золотые драпировки. Габриэль пела. О, как она любила петь! Она шагала легко. Она встречалась взглядом с мужчинами и не отводила глаз.
Праздник Тела Господня вызывал в Мулене неслыханную кутерьму. Процессий было столько же, сколько и приходов, а временных алтарей столько же, сколько процессий. Все это длилось в течение многих недель, заполняя перекрестки и первые страницы газет.
В этот день юные ученицы бесплатных школ открывали шествие. Они шли впереди каноников, несших свечи, маленьких мальчиков, одетых ангелочками, святых даров под балдахином и епископа в не гнущейся от золота мантии.
Когда процессия приближалась к временному алтарю, она останавливалась.