Непостижимое (Онтологическое введение в философию религии)
Шрифт:
Выше, обсуждая понятие "действительности", мы пришли к выводу, что действительность не исчерпывает собою всего состава нашего опыта, а есть лишь слаженное, упорядоченное "здание", за пределами которого остаются, подобно беспорядочной груде камней рядом со строящимся зданием, неиспользованные (в качестве элементов действительности) реальности, которые мы поэтому называем "субъективными". Но этот образ, вполне подходящий для уяснения понятия "действительности", оказывается совершенно неадекватным, поскольку мы мним исчерпать им структуру нашего непосредственного опыта. Поскольку реальность сознается нами вполне конкретно, т.е. дана действительно в непосредственном опыте, она совсем не распадается на отвлеченно мыслимую, упорядоченную систему "действительности" и на окружающие ее хаотические обрывки неиспользованного сырого материала. Она, тем самым, совсем не распадается на "внешний мир" и окружающие его или ему сопутствующие "субъективные внутренние переживания". Напротив, эта реальность во всей ее конкретности - и не только реальность, как всеобъемлющее всеединство, а любое частное содержание опыта непосредственно воспринимается и переживается нами как некая конкретная полнота и органическое единство. Наслаждаюсь ли я прекрасным ландшафтом, воспринимая сияние солнца, синеву неба и моря, зелень растительности, аромат цветов, - или вхожу в комнату, окидывая общим взором ее убранство, ее стиль, образуемый всей совокупностью вещей в ней, и воспринимая душевные флюиды, исходящие от ее обитателей, - или общаюсь с отдельным человеком, причем и его внешний облик, и его внутреннее существо вместе с его словами и действиями как-то "входят в меня", - во всех этих и бесчисленных других случаях непосредственная реальность, данная мне в конкретном опыте или, точнее, присутствующая для меня и мною переживаемая, не есть "действительность", - не есть внешнее для меня предметное
Мы живем всегда, в сущности, в двух планах: в плане ориентирования в "действительности" как мысленно, т.е. всегда отвлеченно, выделенной нами и рационально, в понятиях, выраженной части реальности (части, которая, как мы видели, всегда остается к тому же неопределенной по своему объему) и соответствующей установки по отношению к этому "миру действительности", - и одновременно в плане непосредственной реальности в ее всеобъемлющей и всепронизывающей конкретной полноте. "Действительность" есть то, что постижимо в реальности (хотя, как было указано, и в ее составе мы наталкиваемся на момент непостижимого по существу именно потому, что она не есть замкнутое в себе самодовлеющее целое, а как-то погружена в темный "океан" и по своим краям и в своей глубине с ним сливается); но сама реальность, из которой всплывает эта действительность, - именно в силу совпадения с самой конкретностью - есть непостижимое по существу. Мы можем иметь ее, участвовать в ней - или, вернее, мы не можем не участвовать в ней; но ее существо как "живой жизни" (употребляя прекрасный термин Достоевского), не будучи предметом мысли, не предстоя нам извне, а только вливаясь в нас и проступая из нас, совпадает, как мы видели, именно с тем, что мы назвали "непостижимым по существу"lx. Это есть вечно таинственное, в чем и чем мы живем, - не далекое и скрытое от нас, а явственно воспринимаемое, точнее, переживаемое - реальность, сама себе открывающаяся, - но открывающаяся в своей вечной, сущностей таинственности. И эту реальность мы имеем, она нам открывается совсем не только на разреженных высотах философского созерцания, которое направлено на всеобъемлющее всеединство; ибо всеединство не было бы таковым, если бы оно не присутствовало как целое и во всякой частной точке, в любом малейшем отрезке бытия. Философское размышление исполняет здесь - пользуясь бессмертным образом Сократа - только скромную роль акушераlxi, помогая родиться в оформленном, облеченном в слова виде тому, что несказанно мы всегда имеем уже в себе и при себе, что само есть в нас и для нас в каждый миг нашей жизни или, точнее, что есть самое существо того, что мы разумеем под словом "есть", - или еще точнее, как уже указано выше: что мы разумеем под невыразимым единствам "есмь-есть", которое и есть сама реальность. И кто не понимает этой самоочевидности реальности в ее непостижимости - кто не понимает радикального различия между самой реальностью и "действительностью", - тот есть просто слепорожденный.
Могло бы показаться, что, достигнув этого понятия реальности в его всеобъемлющем смысле, выходящем за пределы того, что в обычном смысле разумеется под "бытием", мы этим уже исчерпали нашу тему - уяснение "непостижимого". На самом деле это не так. Уловив реальность в ее непосредственности и конкретности как открывающееся самому себе, переживаемое и живое непостижимое, мы стоим лишь на пороге, позади которого нам впервые становится доступной истинная реальность в конкретных формах ее проявления и откровения. Но прежде чем вступить на путь, ведущий нас в эту область, мы должны оглянуться и поразмыслить над методической природой того, что нами доселе достигнуто.
Глава IV. ОБ УМУДРЕННОМ НЕВЕДЕНИИ (DOCTA IGNORANTIA)
Мы проследили доселе непостижимое в ряде его слоев или форм его обнаружения. Но что это значит и как, собственно, это было возможно? О "непостижимом", казалось бы, per definitionem нельзя высказать вообще ничего, кроме именно того, что оно - непостижимо. И все же нам в течение наших размышлений казалось, что мы ясно познали непостижимое как таковое, нашли в нем ряд отдельных сторон или моментов без того, чтобы оно из-за этого перестало быть непостижимым. И при этом нельзя сказать, чтобы мы впали в эту трудность как бы случайно, ненароком, по неосмотрительности и были одиноки в этом затруднении. Мы разделяем в этом отношении судьбу всех созерцательных, философствующих мистиков. Все они единогласно утверждают в отношении Бога, что Он - непостижим, неисследим, невыразим, несказанен, - и вместе с тем подробно рассказывают нам именно об этом таинственном и несказанном существе Бога. По-видимому, имеется все же возможность познавать и определять непостижимое именно как таковое. Но как понять и уяснить такую возможностьlxii?
1. Преодоление отрицания
Постараемся снова дать себе отчет, что собственно означает "познавать". Основоположное условие всякого познания есть различение, орудием же различения служит отрицание. Нечто познано, поскольку нами усмотрено, что оно есть некое "такое"; "такое" же оно есть в силу того, что оно есть "не иное", что оно "отличается" от всего иного, выделяется из него, причем это "иное" не предшествует здесь "такому", а оба возникают одновременно именно через это взаимное свое различие, через отделение одного от другого. Но и момент "тождественности самому себе", "пребывания одним и тем же" всего познанного, как мы видели (гл. II), оказывается в неразрывной связи с этой конституирующей формой "неинаковости". Познавать - значит определять, улавливать как определенность; а форма определенности вырастает впервые из отрицания. В этом и заключается - употребляя выражение Гегеля - "огромная мощь отрицания", что оно есть универсальное орудие познания.
Непостижимое - то, что недоступно познанию, - должно, очевидно, лежать по ту сторону отрицания, находиться за его пределами. Но как же в таком случае оно может быть определено и познано именно как непостижимое?
Ближайший ответ на это должен быть, очевидно, таков. Если всякое определение и познание основывается на отрицании, то это, очевидно, должно иметь место и здесь; но только здесь отрицание должно очевидно выступать и функционировать как потенцированное отрицание - именно, как отрицание самого отрицания. Ибо когда мы говорим, что непостижимое лежит вне пределов отрицания, что отрицание к нему неприменимо, - и даже когда мы просто выражаем его в слове "непостижимое", мы определяем при этом то, что мы мыслим, очевидно, также через момент "не"; но только это "не" направлено здесь на само "не". В этом и заключается поистине безграничная сила отрицания, что оно сохраняет силу, даже направляясь на само себя, на начало, его конституирующее. И если отрицание единичного отрицания, т.е. какого-либо отрицаемого отдельного содержания, - как бы суммирование двух отрицаний типа суждения "A не есть не-A" - согласно началу "исключенного третьего", не ведет ни к чему новому, а только завершает подлинную, окончательную положительность содержания, которое впервые конституируется именно через отрицание того, что содержит его отрицание (так что А есть именно то, что не есть не-А), - то отрицание самого отрицания, начала отрицания потенцированное отрицание вводит нас в совершенно новую область бытия. Впрочем, то и другое - двойное, суммированное отрицание, конституирующее определенность, и отрицание самого отрицания (потенцированное отрицание) находятся в теснейшей связи между собой. Если мы выше (в гл. I) убедились, что определенность возникает - именно через посредство двойного отрицания, в силу того, что оно воспринимается как "такое, а не иное", - из металогического единства и немыслимо вне связи с последним, то теперь мы можем выразить то же соотношение в той форме, что все определенное, в качестве "такого, а не иного", предполагает саму категориальную форму "неинаковости" ("non aliud", в котором Николай Кузанский усматривает высшее формирующее начало знания и бытияlxiii). Но сама эта "неинаковость" и есть не что иное, как раскрывшееся нам непостижимое, которое мы улавливаем и познаем именно тем путем, что отрицаем в отношении его отрицание. Именно таким способом, очевидно, непостижимое постригается как таковое, неопределенное определяется именно как неопределенное. Если все определенное как таковое утверждено на начале "либо одно, либо другое" ("aut-aut", "entweder-oder") - на выборе между "одним" и "другим", на отвержении одного в пользу другого
Так как отвлеченное знание имеет, как мы видели, своей истинной основой усмотрение выходящего за его пределы металогического единства, то всякое "либо-либо", образующее существо понятия, само укоренено в начале "и то, и другое". Оставляя здесь вне рассмотрения популярное значение отрицания как простого отвержения заблуждения (значение, соблазнившее немалое число философов; к нему еще придется вернуться), мы еще раз указываем, что в своем логическом или предметном смысле отрицание означает различение, усмотрение в реальности различного и различающегося. Но различение "одного" от "другого", очевидно, ведь предполагает наличие того и другого и связь между ними - и тем самым высшее металогическое единство обоих. Поэтому если для всякого отвлеченного знания - знания в понятиях - и для всякой обусловленной им практически-действенной установки - имеет универсальное значение начало "либо-либо" - решительное и ясное утверждение и приятие одного через столь же решительное отрицание и отвержение другого, - то при этом все же не нужно упускать из виду, что здравый, разумный, осуществимый смысл установки "либо-либо" сам предполагает более широкую перспективу, более духовно-объемлющее видение, выражаемое в принципе "и то, и другое". Это не только есть практическая заповедь - заповедь терпимости, духовной широты, восприимчивости, некого чутья и к чужому, отвергаемому, для нас неприемлемому - духовной атмосферы, которой должна быть обвеяна всякая идейная борьба, чтобы не выродиться в бессмысленный, губящий жизнь фанатизм; это есть вместе с тем основоположная чисто теоретическая онтологическая истина. Таким образом, всякое отрицание, образующее именно существо начала "либо-либо", само предполагает и отрицание отрицания, в силу которого нам раскрывается область действия начала "и-то-и-другое". Если отрицание есть вообще принцип определения и постижения, то мы определяем, что такое собственно есть само отрицание, постигаем отрицание как таковое тоже только посредством отрицания - именно посредством отрицания самого отрицания. Отрицание отрицания есть положительное усмотрение основы и смысла отрицания.
Но поскольку мы вступили на путь усмотрения непостижимого как области отрицания отрицания, мы обязаны идти по нему до конца, последовательно осуществить эту умственную установку. Однако здесь мы наталкиваемся на своеобразную трудность. Прежде всего, категориальная форма "и-то-и-другое" оказывается совсем не адекватным итогом этой преодолевающей отрицание металогической установки. Принцип "и-то-и-другое" предполагает ведь, очевидно, наличие "одного" и "другого", наличие многообразия; целое или всеобъемлющая полнота является тогда чем-то вроде суммы или совокупности всех ее частных содержаний. Но реальность в ее металогическом существе есть несомненно нечто совершенно иное, чем простая совокупность ее отдельных частных содержаний; эти содержания "отдельны" вообще лишь поскольку они суть уже определенности, т.е. поскольку они уже подчинены началу определенности, а тем самым, как мы теперь знаем, - началу различения, т.е. отрицания. Категориальная форма "и-то-и-другое", предполагая "то" и "другое", очевидно, сама в такой же мере предполагает форму "либо-либо" (которая именно и конституирует реальность как "то" и "другое"), как эта последняя форма предполагает первую. Форма "и-то-и-другое" в форма "либо одно, либо другое" оказываются просто соотносительными моментами, как бы лежащими на одном и том же уровне, в одном и том же плане бытия; в лице этой формы "и-то-и-другое" мы, значит, совсем не проникли в искомую глубь бытия. Поскольку мы стремимся действительно - через отрицание отрицания проникнуть в более глубокий слой бытия, именно в его металогическое единство, мы так же мало можем его определить через начало "и-то-и-другое", как через начало "либо-либо". Этот глубинный слой, будучи первичным единством, должен быть чем-то безусловно простым, внутренне единым (хотя он и есть единство единства и многообразия и из него проистекают и все различия между частными содержаниями). В этом смысле непостижимое, очевидно, не есть ни "и-то-и-другое", ни "либо-либо"; оно не есть ни то, ни другое; или, поскольку мы подлинно осмыслим достигнутое теперь нами, мы должны сказать: непостижимое основано на третьем начале - именно на начале "ни-то-ни-другое". Оно есть бытие безусловно отрешенное, - не всеобъемлющая полнота, а скорее "ничто", "тихая пустыня" ("die stille Wuste" Мейстера Эккартаlxv) - абсолютное единство, которое хотя и обосновывает, как бы порождает из себя многообразие всего, но само именно в качестве чистого единства возвышается над всяким многообразием. В этом смысле Николай Кузанский справедливо говорит, что отдельные определения не присущи Абсолютному ни разделительно (в форме "либо-либо"), ни соединительно (в форме "и-то-и-другое")lxvi. Абсолютное есть сама "неинаковость", само "non aliud" - несказанное. Так перед нашим взором внезапно преобразуется облик непостижимого. Только что нам казалось правомерным определить его как всеобъемлющую полноту. Теперь же вынужденные воспринять его глубже, именно через начало "ни-то-ни-другое", мы видим его как ничто; и наше знание о нем есть знание некого ничто и в этом смысле чистое незнание. Лишь в этой форме нам, по-видимому, удается проникнуть в непостижимое - понять его как абсолютное именно в его безусловной отрешенности (в согласии с первичным смыслом слова "абсолютное", которое, как известно, и значит "отрешенное").
И все же мы здесь опять впадаем в запутывающую нас антиномию. На пути отрицания отрицании мы как-то незаметно пришли к утверждению абсолютного отрицания. Пытаясь преодолеть всякое разделение и самый принцип разделения, мы в итоге утвердили нечто безусловно отделенное, отрешенное, изолированное. Все слова, которыми мы при этом пользовались - "отрешенное", "от-деленное", "не содержащее многообразия", "ничто", "предмет неведения", - содержали в себе отрицание. Да и нетрудно понять, как, собственно, мы пришли к этому парадоксальному выводу. Мы, правда, отрицали отрицание, но мы при этом его именно отрицали. Для преодоления отрицания мы сами воспользовались отрицанием - тем самым началом, которое мы хотели преодолеть; и это начало как бы отомстило нам за себя. Ведь одно надо признать с полной очевидностью: отрицание отрицания само тоже есть во всяком случае отрицание, подходит под общее понятие отрицания, - следовательно, само также содержит в себе момент ограничения, исключения "иного". Более того, лишь в этом отрицании, которое мы не случайно назвали потенцированным, впервые обнаруживается с безграничной силой "огромная мощь отрицания" и отрицание превращается во всеразрушающую силу. Ибо если обычное отрицание хотя и определяет и окрашивает собою все, конституируя, как бы пронизывая все мыслимое содержащимся в отрицании моментом ограничения, то оно все же именно этим выявляет все богатство положительного содержания во всем его многообразии. Здесь же, где мы мнили преодолеть отрицание через отрицание его самого, оно выросло перед нами в некое чудище всеразрушающего, всепоглощающего отрицания. То, чего мы искали - положительный смысл непостижимого, - должно было поэтому явиться нам как ничто - как бы как сущее отрицание. Но если оно есть ничто - и не есть ничего, кроме ничто, - то оно имеет все остальное, всю полноту положительного бытия вне себя. Но тогда оно совсем не есть абсолютное, не есть всеобъемлющая полнота, всеединство, которого мы искали.
Так карается наш замысел преодолеть отрицание новым отрицанием, т.е. с помощью силы самого отрицания. Другими словами: поскольку отрицание образует конституирующий принцип логического или отвлеченного познания, оно и в своей потенцированной форме, именно как отрицание самого отрицания, непригодно для постижения сверхлогического, трансрационального как такового. Или, еще иначе выражаясь: когда мы, отрицая отрицание, заменили начало "либо-либо" началом "и-то-и-другое", мы, очевидно, сами подпали власти иного "либо-либо": а именно, мы сами заняли позицию выбора одного из этих двух начал (выбрав начало "и-то-и-другое" и тем отклонив соотносительное другое начало "либо-либо") и тем самым подчинились тому самому началу, которое мы решили отклонить. Именно поэтому принцип полноты - поскольку мы пытались уловить и постигнуть его в его чистом, т.е. логически ограниченном, отрешенном существе - испарился перед нами в начало "ни-то-ни-другое" - в чистое ничто. Начало "либо-либо", по-видимому, обнаружило свою подлинно безграничную силу как раз в нашей попытке его избегнуть - ибо, убегая от него, мы были гонимы им же самим, были движимы его же силой. Непостижимое в качестве абсолютного было тем самым поставлено в резкую противоположность к относительному воспринято только как не-относительное. Лишь так казалось возможным мыслить и определить его, - в согласии с тем, что всякое мышление и определение строится на основе отрицания - на основе отвержения всего не принадлежащего данному предмету и ему противоречащего. Но при этом обнаружилось, что понятие абсолютного - или абсолютное как "понятое", постигнутое в понятии противоречит самому существу абсолютного.