Неприкаянные вещи
Шрифт:
– Не знаю, – только и выдавил Тёма, – поехали.
Монотонные пейзажи Каширского района сейчас скорее успокаивали, а вот окраина города навевала тоску.
– Приехали, – водитель остановился у одной из обшарпанных пятиэтажек.
Парень полез в карман за деньгами и вдруг остановился, увидев на левом боку коричневую кляксу размером с мелкую монетку.
“Ворона, чтоль, обделать успела?” – мелькнуло в голове. Но пятно оказалось сухим.
– Спасибо, –
“Так, первый подъезд,” – Артём сделал несколько шагов к хрущёвке и тут подскочил так, будто над его ухом взорвалась петарда. За его спиной раздался грохот, лязг и забористые матюки.
Он оглянулся – его недавний шофёр, не проехав и двадцати метров, вписался кому-то в бок на следующем же перекрёстке. Серьёзных пострадавших с виду не было, но водители уже выходили разбираться. Его это, конечно, не касается, подумал Тёма, но такими темпами он начнёт шарахаться от каждого шороха.
Подойдя к домофону, он ввёл сказанный Голицыным код и поднялся на третий этаж, стараясь не дышать, а если и дышать, то ртом. Звонок в шестую квартиру был ожидаемо выжжен сигаретой, но исправно зашёлся пронзительной трелью.
Из-за двери пахнуло перегаром, табаком и нестиранным бельём. За порогом стоял оплывший мужик лет шестидесяти в очках с роговой оправой, с залысинами на седой голове и пожелтевшими от никотина усами.
– Артём? – перед интервью Голицын, похоже, опрокинул для храбрости ещё пару-тройку по пятьдесят.
– Здравствуйте, – Тёма неуверенно протянул хозяину руку.
– Пётр Васильич, – тот ответил. Ладонь мужика была рыхлой и потной. – Проходи, разувайся. Ща тапки какие найду.
Тапки по виду годились молодому человеку в отцы, но пол пугал его ещё больше. Хозяин жестом позвал его на закопчённую кухню, указал на табуретку и сел напротив.
– Ну, показывай, – Голицын облокотился на стол обрюзгшими локтями и закурил.
Парень робко достал свёрток и развернул его на столе. В свете тусклой люстры латунь подстаканника блестела каким-то болезненным, желтушным светом.
– Да, он самый, зараза, – перед Петром Васильевичем будто положили дохлую кошку. – Знал бы ты, сколько крови он из меня высосал…
– Буквально? – Артём сглотнул.
– Ха, травишь, чтоль, – хозяин уже прикончил одну сигарету и сразу потянулся за новой, – да память дурная эта жестянка для семьи была, а сбагрить я её никак не мог. Пока твоему деду она не приглянулась. Деньги доставай.
Смирнов отсчитал пятнадцать тысяч и положил их на край стола. Голицын бесцеремонно пододвинул
– Отец мой, Василий Голицын, героем труда был, полрайона, считай, сам застраивал. Ну его, значит, к награде приставили, премия там, а вместе с ней – подстаканник этот памятный от какого-то мастера именитого. Он до самой смерти в кресле сидел, чай только из него пил. Вроде видный человек был, но мать рассказала – водился за ним грешок. Так-с…
Пётр Васильич крякнул, поднялся к холодильнику, достал из морозилки полупустую бутылку водки, налил себе стопарик и осушил одним махом. Гостю, кстати, не предложил.
– Налево, в общем, отец мой ходил. И баба у него была вообще без царя в голове. Ревнивая до жути. Говорила, мол, бросай жену, ко мне уходи. А он что, дурак – это ж такое пятно и на жизни, и на карьере. В общем, как мать моя забеременела, он образумился и с любовницей с концами порвал. А эта стерва того так не оставила, изводилась, ядом истекала.
Пошла вторая стопка.
– В общем, мне полгода было, как она извиняться пришла. Не знаю, на кой он её на порог впустил, но отравила она его. Из этого самого подстаканника. И с собой следом покончила. У нас же на квартире. Мать как со мной домой вернулась, у неё тогда, наверное, в голове что-то и надломилось. Места себе больше не находила. А похороны тогда делом были накладным, вот мы отцовы пожитки и начали распродавать. Всё, кроме подстаканника этого треклятого. Мать наотрез отказывалась – говорила, пока он в доме, отец с нами рядом. Сама им при этом не пользовалась, держала на видном месте.
Дыхание Голицына стало тяжёлым, будто он едва сдерживал слёзы.
– Как мне двадцать исполнилось, ослабела она совсем не по годам, один я за ней и ухаживал. А однажды с работы возвращаюсь – а она в кресле сидит мёртвая. Челюсть отвисла, будто в болях страшных умирала. И подстаканник этот в руке. До сих пор её лицо мерещится…
Наполнив очередную стопку, Пётр Васильевич неуклюже бухнул бутылку на стол с такой силой, что чуть её не разбил.
– С ней тогда особо не церемонились. Сказали, с горя на себя руки наложила, отравилась. Вот только крысиного яда у нас дома отродясь не водилось. Подстаканник я этот с тех пор видеть не мог. Да и не могу. Покупать его никто не хотел, в округе все историю слышали, а незнакомцам отдавать мне тогда совесть не позволяла. А потом девяностые, жена от болезни умерла, я квартиру в центре на эту халупу разменял… Концы с концами свожу, и приходит твой дед.
Конец ознакомительного фрагмента.