Неприкаянные
Шрифт:
Дерево, а не человек Доспан. Колоти — не услышит. А тут вот ожил и сказал: «Дочь Есенгельды». Ха! Будущая сноха Айдоса. Полгода назад Айдос ходил к старику сватать ее за Мыржыка. Попроси он тогда Кумар разжечь огонь перед собой, чтобы увидеть лицо ее, теперь узнал бы ее и не стал бы пытать Доспана, кто такая, не унизил бы себя перед пастухом.
Стегнул коня, поскакал к аулу. Развеяться хотел: вблизи дома ему всегда дышалось легко. Покой приходил. Только надо было сначала объехать юрты и мазанки. Принять поклоны степняков — в поклоне и почтение, и ожидание: что нового принес бий, весел
И Айдосу надо угадывать. Что было во дворце хана и что пришло в долгой дороге на ум, не останется с бием. Если отдаст им хоть частицу, примут ли? Будут ли крепки и надежны? Это хотел угадать Айдос.
А не угадал. Дремал, что ли, аул в полдень… Ни у мазанок, ни у юрт не заметил Айдос степняков. Копыта его коня стучали на тропе громко, и перестук был особенный, ни с каким другим не спутаешь. По, должно быть, нынче их спутали степняки, не поспешили откинуть пологи, не выглянули наружу, не посмотрели на своего бия.
Равнодушный принял бы тишину как должное, да не был равнодушным Айдос. Тишина-то ни к чему главному бию. Не тишины он ждет в ответ. Две-три старухи, что сидели у мазанок и крутили веретена, правда, подняли глаза, глянули на Айдосова коня, но просто глянули, как могли глянуть и на коня какого-нибудь Аймурзы или Бекмурзы. Ребятня, возившаяся в песке за скотным двором, та заметила Айдосова коня — конь-то был чудный и на виду у аула шел горячо, гнул шею, просил повода. Да что любопытство детей, пустое это! Для их отцов избрал тропу по околице бий. Они бы полюбопытствовали…
Почему, однако, не встречают своего бия степняки? Равнодушие-то откуда взялось у тех, кто под его властью и опекой живет, кому разрешил быть рядом с собой, возле его белой юрты?
И тут тревога коснулась сердца Айдоса. «Чужой я им! С чем возвращаюсь от хана? С новыми поборами. Казну-то надо наполнить. Степняки чуют — не с доброй вестью приехал главный бий. Не минует и дня, как мои люди пойдут рыскать по аулам, и заплачут, застонут степняки. Эта пряжа, что крутят сейчас старухи, тоже ляжет в мешок сборщика. Все ляжет… Что ж выбегать на стук копыт коня моего. Пусть пронесется мимо, как проносится ветер. И лучше, если при ветре закрыта дверь мазанки, опущен полог юрты…»
Айдос стеганул вдруг коня. И без плети тот шел ходко, а тут, обожженный витым жгутом, птицей полетел вперед над тропой.
Простучали звонко и тревожно копыта и стихли…
2
Удивительным был тот день для аула Айдоса, многих своими событиями он коснулся и тем отметил себя в памяти степняков. Правда, и до него выпадали дни необычные, но были они таковыми лишь для близких бию людей.
Когда Айдос был еще в Хиве, у хана, и судьбу его испытывал ненасытный в жадности и тщеславии Елту- зер-инах, и неведомо, чем бы это испытание кончилось — слухи-то всякие бродили по степи, — в аул прискакал гонец правителя Кунграда Туремурафа-суфи, известный всем Айтмурат Краснолицый.
То, что прискакал в аул Айдоса гонец из Кунграда, не было удивительным. Мог правитель соседнего города послать своего человека к
Пока Краснолицый вынимал неторопливо из- за пояса послание, разворачивая его и расправляя своими заскорузлыми пальцами, чтобы важная бумага не выглядела ничтожной, оба брата пребывали в волнении и тревоге. При живом главном бие к ним обращается правитель Кунграда! Такого не бывало на этой земле. Или что-то случилось с Айдосом в Хиве, или ничего не случилось еще, но должно случиться. И Айтмурат Краснолицый это знает, а Бегис и Мыржык не знают, и потому им не по себе.
Однако не оказалось ничего страшного в послании Туремурата-суфи. Напротив, все слова были добрыми и ласковыми и могли только порадовать братьев. А не порадовали. Удивили и встревожили, и именно потому, что были добрыми и ласковыми.
Говорилось в нем вот что:
«Это мое послание двум опорам страны каракалпакской Бегису и Мыржыку, двум честным, умным и смелым джигитам, коим всевышний уготовил судьбу ангелов-хранителей родной земли. С ангелами я и хочу поделиться своими нерадостными мыслями. Они камнем острым вонзились в мою душу и мучают постоянно.
О чем моя боль и забота?
Первое: растут в степи три дерева из одного корня. Смотрят на них люди с любовью и надеждой. Да неодинаково растут эти три дерева. Одно тянется к небу, другие два гнутся к земле. Одно питается светом, другие тенью. Первое широко раскинуло зеленые ветви, второе и третье чахнут в его тени.
Второе: город Кунград назван именем вашего рода. И он тоже в тени, он слабеет, он умирает. А Хива, не названная именем ни одного каракалпакского рода, процветает, крепнет день ото дня, поднимается над всеми городами и селениями земли.
Вот какие нерадостные мысли мучают мою душу. Делюсь с вами всем этим, чтобы вы подумали, ангелы мои, и, подумав, приняли решение, достойное честных, умных и смелых джигитов.
Писал вам правитель великого города Кунграда Туремурат-суфи».
Послание прочел вслух Бегис. Прочел от первого до последнего слова, неторопливо, внятно, чтобы Мыржык понял и чтобы стоявший рядом Айтмурат Краснолицый убедился в добросовестности Бегиса. А Мыржык не понял, а может, и понял, да не поверил ласковым словам. Решил сам проверить их. Взял из рук брата послание и по слогам — умения-то у него не было! — прочел те самые слова, что удивили и напугали его.
Пока трудился, сопел и потел Мыржык, посланник кунградского хакима смотрел, слегка прищурив свои полные лукавства глаза, на обоих братьев и изумлялся тому, как аллах точно повторил лица Бегиса и Мыржыка, и даже родинки посадил на одно и то же место — над левой бровью. Изумление было настолько велико, что Краснолицый широко открыл рот, и, лишь когда последнее слово было произнесено и Мыржык облегченно вздохнул, он закрыл наконец рот и улыбнулся, утверждая этим, что все произнесенное соответствует написанному лично Туремуратом-суфи.