Неприкаянный
Шрифт:
– Конечно, против тебя всегда получается неудачно! Потому что ты в сто раз опытнее!
– Да уж больше, чем в сто раз. Но я разве не был на твоём уровне? Если ты сможешь показать бой со мной, то любого среднестатистического мечника ты порубишь в капусту. К тому же сейчас я дерусь не в полную силу. Нападай и будь готова к контрудару!
– Х-х-а-а! Х-х-а-а!
– И ты снова мертва. Но уже лучше.
– Да так нечестно! Силы слишком неравны!
– А настоящий бой и не бывает честным, потому что там на кону стоят жизни. Представь, что против тебя стоит несколько противников. Думаешь, они будут вежливо атаковать
– Х-х-а-а! Х-х-а-а! Х-х-а-к!
* * *
Небо уже стало тёмно-синим, и ночь постепенно вступала в свои права. Зажглись первые звёзды, застрекотали ночные сверчки, наполнив засыпающий лес звонкими руладами. Забивались муравейники, звери и птицы возвращались к логовам и гнёздам, на небосвод плавно выплыл тусклый и холодный Нир. Наступило полное безветрие, в воздухе не чувствовалось ни малейшего дуновения, но затхлости не чувствовалось тоже. Маленький лагерь чародея и его ученицы укутала свежесть летней ночи.
Лина сосредоточенно мешала варево в походном котелке, изредка пробуя его на вкус. Рецепт бульона ей удалось перенять у кухарки при доме удовольствий, где она в детстве работала служкой. Сотни раз, сидя в своём уголке на горе тряпья и жуя выданную краюху хлеба, вечно чумазая девчушка Линка наблюдала за стоящей у печи тучной Памоньей. Кухарка, как и надлежит настоящей бабе из простонародья, была предельно хозяйственной и потрясающе доверчивой. Она покупалась на все уловки, которые разыгрывала перед ней смекалистая девчонка. Лина пользовалась добротой Памоньи, но никогда не перегибала палку и уж тем более не стала бы ничего красть - ведь кухарка относилась к подобранной на улице сироте с почти материнским трепетом. Уже в свои девять Лина понимала, что это дороже любых денег, лучше самой вкусной еды, даже когда есть совсем нечего.
От запаха варева в воображении девушки всякий раз всплывали пухлые руки с зажатой в них огромной деревянной ложкой, тепло от растопленной печи и низкий голос кухарки, мурлыкающий нечто бессвязное. Лина любила готовить эту похлёбку из-за связанных с ней приятных воспоминаний, и ещё приятнее становилось от того, что Энормису нравилось её лучшее блюдо. Он не признавался в этом вслух, но аппетит, с которым чародей опустошал котелок, говорил красноречивее всяких слов.
Интересно, что он скажет, если узнает обо всём, что Лине пришлось пережить до встречи с ним? И если она расскажет - не отвернётся ли, не отстранится?
Например, об этих трёх годах в публичном доме, в грязнейшем - как говорили многие, кто никогда там не был - месте из всех возможных. Да что говорить? Даже иной посетитель, получив своё, бросал деньги на подушку и брезгливо морщился - словно это не он несколько минут назад с похотливой жадностью впивался в губы полупьяной девицы и срывал с неё остатки одежды. Купив ласки проститутки, мужчины оказывались лицом к лицу с собственной низостью, осознавали свой грех - и за это ненавидели бордель ещё больше. Временами Лине казалось, что она насквозь, до самой глубины души пропиталась отчаянием, похотью и презрением, которыми был под завязку наполнен дом удовольствий. С тех пор прошло долгих пять лет, но девушка по сей день чувствовала привкус той тошнотворной смеси, и никак не могла - а может, попросту боялась - от него избавиться.
Да, в борделе было лучше, чем на улице,
– Всё ещё не готово?
Увлёкшись воспоминаниями и готовкой, девушка не заметила, как Энормис подошёл к костру. Его голос заставил Лину вздрогнуть; она тайком глянула на чародея и отмахнулась как можно небрежнее:
– Да подожди ты...
Девушка в последний раз поднесла ложку ко рту и, удовлетворённая результатом, скомандовала:
– Снимай с огня.
Они уселись на мешки с припасами и принялись за ужин. Девушка не без удовольствия отметила брошенный на неё уважительный взгляд мужчины, отхлебнувшего из ложки. Но он, как всегда, промолчал. Он вообще был скуп на похвалы - как и на комплименты. Зато если уж слетало с уст чародея доброе слово, то настроение у Лины поднималось само собой. Хорошо это или плохо - она пока не могла понять.
Поначалу Энормис был молчалив и угрюм. Оно и понятно: ему требовалось время, чтобы прийти в себя после того кошмара, что они увидели. Глядя на чародея, Лина словно чувствовала отголоски его переживаний - и это было более чем странное ощущение, ведь девушка никогда в жизни не желала знать, что творится в сердцах других людей. Одна мысль о чужом сокровенном вызывала у неё отторжение - что взять с мелочных душонок, кроме страха и горстки постыдностей? Но в этот раз всё вышло иначе. Лина сопереживала чародею так, как прежде не сопереживала никому, и по непонятной причине ей это даже нравилось.
Чем лучше Лина узнавала своего спутника, тем отчётливее понимала, что не знает о нём ничего. Энормис не был одним из тех, кто, найдя достаточно терпеливого слушателя, раскрывает нараспашку всего себя. Он отмалчивался, отшучивался, менял тему, и Лина не знала, специально ли чародей напускает туману на свою персону, или всего лишь боится подпускать к себе кого-либо, но её интерес к нему возрастал с каждым днём.
Она и сейчас наблюдала за ним исподтишка, словно надеясь уловить мысли, вращающиеся в голове спутника, а теперь ещё и учителя. Тот задумчиво жевал хлеб и смотрел на тропу, которая проходила через их лагерь и терялась за деревьями. С другой стороны виднелась ещё одна полузаросшая тропка, но Энормис не обращал на неё ни малейшего внимания.
– Если не ошибаюсь, - сказал он наконец, - пойдя сюда, мы выйдем на следующий изгиб тракта.
– Мы же сейчас к северу от Катунга?
– Даже к северо-востоку.
– Тогда скорее через пол лиги.
Чародей посмотрел на Лину с удивлением.
– Ты-то откуда знаешь?
– Бывала в этих краях, - пожала плечами девушка, довольная тем, что сумела привлечь к себе внимание.
– Искала родственников, о которых мне рассказывал отец.
Энормис молча смотрел на неё, явно ожидая продолжения, и, не дождавшись, спросил: