Неприкосновенный запас (Рассказы и повести)
Шрифт:
Но носатый уже шел прочь. Мальчик бежал рядом и о чем-то просил его, умолял, а тот как бы не слышал.
И тут я понял: обманул мальчика, надул его сизый нос! В два прыжка я очутился рядом. Схватил его за отворот шубы и крикнул:
– Отдай!
– В какое-то мгновение мне стало неловко за свое "отдай", и я поправился: - Отдайте!
– Тебе-то что, солдат?
– спросил мужчина, уставясь на меня слюдянистыми глазами.
– Ты ему больше дашь?
Его спокойный, рассудительный голос обжег меня. Я почувствовал,
– Не рассуждать!
– крикнул я, скопировав нашего батарейного старшину.
– Верните часы!
Я продолжал крепко держать его за отворот шубы. Он не испугался меня, этот проклятый сизый нос, но, видимо, решил, что лучше не связываться с солдатом, и полез в карман. Я вырвал из его рук серебряную луковицу.
– Я тебе дам хлеба. Верни ему хлеб, - сказал я мальчику.
Тот недоверчиво посмотрел на меня и нехотя разжал пальцы. Сизый нос быстро сгреб хлеб, словно сдул его с ладони. А я уже стянул с плеча вещмешок и непослушными, окоченевшими пальцами развязывал затвердевший на морозе шнур.
– Тебе, солдат, самому хочется иметь часы на серебряной цепочке, ядовито произнес сизый нос и, шаркая черными ботами, зашагал прочь.
Я достал два сухаря, два куска сахара и протянул все это мальчику. И он, не веря своим глазам, принял это блокадное богатство. Я же, чтобы не смущать его, рассматривал часы. На выпуклой серебряной крышке каллиграфическим почерком было написано: "Обер-кондуктору Николаевской железной дороги Ложбинскому А. А. за безупречную службу".
Ложбинский. Знакомая фамилия. Никакого обер-кондуктора я, естественно, не знаю, но фамилия Ложбинский... Ах, да это же фамилия Вадика, лучшего танцора нашего ансамбля при Дворце пионеров. Я оторвал взгляд от часов и увидел, что мальчик уходит.
– Подожди!
Мальчик нехотя остановился.
– Послушай... на часах написано "Ложбинский". Ты, случайно, не знаешь Ложбинского Вадика?
Два глаза напряженно смотрели на меня в "смотровую щель". Мальчик молчал.
– Жаль, - вздохнул я.
– Был у меня такой знакомый. Прекрасный танцор...
Мальчик быстро зашагал прочь.
И тут я узнал его, со спины узнал. По легкой походке, по тому, как он на ходу поводил плечами. Это был Вадик. Но почему он не захотел признаться? Не узнал меня!
Я подхватил вещмешок и сорвался с места:
– Ва-адик!
Он не оглянулся. Я нагнал его, схватил за руку.
– Вадик, ты не узнал меня? Правда?
– Узнал.
– Мальчик как-то сжался и отвел глаза, спрятал их в глубине своего странного башлыка.
– Что ж ты не признался, чадо мое?
– Не мог я...
И вдруг он откинул башлык, и я увидел его лицо, худое и серое, с посиневшими губами, с глубокими глазницами, с лихорадочным блеском глаз.
– Я съел мамин хлеб, - глухо сказал он.
– Не знаю, как это произошло,
Но я как бы не расслышал его слов. Я смотрел на Вадика и, чтобы отвлечь его от беды, все говорил, говорил:
– Ты совсем не изменился... немного похудел. Как там наши ребята? Я часто вспоминал о них на фронте. Как Тамара? Как Левушка, Алла Петунина, Леня Иосимов?
– Леня Иосимов погиб, - тихо произнес Вадик.
– Он кормил бездомных собак, помните?
Мы шли по улице, и я крепко прижимал к себе мальчика. Вместе с Вадиком в мою военную жизнь ворвался старый, бесконечно родной мир. Дворец пионеров. Художественный корпус. Танцевальный класс с зеркальными стенами...
Я забыл, куда надо было идти, но хотелось поскорее уйти с этого места, с этой улицы, где стоит окаменевшая очередь и бродят носатые мародеры с завязанными ушами. Может быть, они специально завязывают уши, чтобы не слышать молящих человеческих голосов?
Вадик остановился.
– Вот Тамарин дом, - сказал он.
– Дверь на одной петле. Квартира тридцать семь.
– Может быть, зайдем?
– нерешительно спросил я.
– Зайдем.
– Понимаешь, я с фронта, на несколько дней...
И вдруг:
– Комендантский патруль, предъявите документы!
Эти железные слова вернули меня к действительности.
Передо мной стояли два солдата с автоматами на груди и лейтенант в полушубке.
Их лица были непроницаемы. Они смотрели на меня, как на врага.
4
– Товарищ капитан, нами задержан боец Корбут... подозрительный. Слоняется по городу. Полный мешок продуктов. Похоже, что выменял у мальчишки часы на хлеб.
С этими словами старший патруля положил на стол мои документы.
– Ясно!
– сухо сказал капитан и стал внимательно изучать мою красноармейскую книжку и командировочное предписание.
Комендатура была чем-то похожа на милицию, чем-то на воинскую часть. Столы, скамейки, сейф. На стенах плакаты: "Все для фронта, все для победы!", "Родина-мать зовет!". Портреты военных. На окнах решетки.
Посреди комнаты печурка, от которой к окну тянулась длинная труба.
– Кем командирован в Ленинград?
– сухо спросил капитан.
– Политотделом. Там все написано, - тихо произнес я.
– Я тебя спрашиваю, а не бумагу, - капитан пальцем ткнул в мои документы, словно хотел их проткнуть.
– Цель командировки?
Все это было похоже на допрос, и я растерялся.
– Дело в том, что до войны я был балетмейстером, - пробормотал я.
Капитан оборвал меня:
– Меня не интересует, кем ты был до войны. Что делаешь в Ленинграде? Почему не на фронте? Люди воюют, а он по городу гуляет. Балетмейстер!
– Мне приказано найти артистов.
Капитан не обратил внимания на мои слова.