Непрочитанные письма

Калещук Юрий Яковлевич

А если в минуту передышки подняться на полати верхового, увидишь кругом огни: в порту продолжается разгрузка судов — где-то сейчас там Мишаня; вон третий номер — туда уехал от нас Валера; а это восьмой — здесь, наверное, Годжа: далеко-далеко едва различимы огни тринадцатой буровой — там, быть может, Володя Шиков.

Мы не одни.

Петро и Ибрагим, Толян и Гаврилыч — ведь они тоже с нами; мы не одни.

— Падает проходка, — говорит Гриша. — Пора долото менять.

— Сколько пробурили? — спрашивает

Вовка.

— Семьдесят два метра.

— Мало.

— Гляди, мало ему. Наверх быстрее, сейчас сгоняем вира-майна, еще побурим!

Но автоматический ключ скисает окончательно, мы долго возимся с каждой свечой и не успеваем даже поднять весь инструмент, когда за нашими спинами молча вырастает смена — Морозов и три румяных паренька с сонными глазами.

— От винта, Гриша. Через восемь снова выходить — перевахтовка.

Умыться, отталкивая друг друга от умывальника в тесном тамбуре, наскоро поесть — и спать. Это только один день тяжело, когда перевахтовка, зато теперь мы будем в дневной смене. Между прочим, это самая удобная смена.

На котлопункте замок. Я даже не подозревал, что здесь есть замки, — первый раз вижу.

— Чего это они? — недоумевает Вовка.

Через пять минут узнаем: продукты кончились, повариха еще вчера уехала на «горку» и до сих пор не вернулась. Поскребли по сусекам: початая банка тушенки, банка консервированных щей, две луковицы и четыре головки чесноку. Смешиваем все это, варим — пища неприхотливых богов. Во всяком случае, от нее становится теплее.

— Красота-а, — говорит Калязин и мгновенно засыпает.

— Красота-а, — говорит он двенадцать часов спустя, когда Гриша, сдавая вахту Морозову, небрежно сообщает, что пробурили мы сто сорок семь метров. Мне до сих пор не верится — но это так, и только гарь и копоть бесчисленных костров, которыми мы разогревали трубы, и опустевшие стеллажи подтверждают, что мы действительно пробурили почти сто пятьдесят метров за вахту. На козлах осталось инструмента метров на триста, остальные трубы все еще лежат на берегу, медленно вмерзая в твердеющую землю.

— Повариха приехала? — спрашивает Вовка.

— Пока нет.

— Завтра приедет, — уверенно говорит Калязин.

Но повариха не приезжает ни завтра, ни послезавтра, ни через три дня. День мы продержались на соленом щекуре из запасов Варфоломеича, но Варфоломеич ушел на охоту, и вторые сутки мы гоняем жидкий пустой чай.

Правда, работать стало легче — наладили котельную, и этому обстоятельству мы радуемся, как дети. Вообще здесь у нас много детских радостей: летом — вода, теперь вот — пар...

Когда выдается свободный час и мы занимаемся на буровой уборкой, все рвут друг у друга шланг центробежного насоса. Мощный напор, шланг подпрыгивает, извивается; струя воды, ударяясь о стены, отшвыривает тебя в сторону, но ты удерживаешься на ногах и шланг не выпускаешь, строча по ключам, по свечам, по полу, по плакатам:

та-та-та-та!

Теперь появилась новая игрушка — пар. Им отогреваем трубы, ключи, элеваторы, резьбы, а когда есть время — моем буровую. Только редко кому удается вырвать шланг паропровода из рук Гриши. Он может час возиться с ним, по квадратному сантиметру вымывая лед с пола, и делает это самозабвенно — игра да и только. Когда Гриша занят у тормоза, а шланг с паром в руках другого, он бывает невыносим: и приборов, дескать, не видно, и не так вы все делаете, и вообще дух от пара тяжелый... А потом отдаст тормоз Калязину, схватит шланг и пойдет снова — от ротора к пневматическим клиньям, от клиньев к элеваторам, и вот уже шляпки гвоздей сверкают, как хромированные, а мы все играем и играем: та-та-та-та-та!..

Панов в последние дни как-то странно притих, даже из балка своего выползает редко, часами сидит у рации, вслушиваясь в далекие голоса, или подолгу заполняет суточные рапорта, по которым нам начисляют зарплату, — это занятие всякий раз напоминает ему, что он мастер, и Панов относится к нему с трепетным упоением.

— Есть хочется, — вздыхает Вовка. — Может, не пойдем сегодня на вахту? А что? Отобьем радио на «горку»...

— Владимир, — укоризненно говорит Калязин. — Нельзя же бурение останавливать. Ты что — не понимаешь? Останавливать бурение нельзя...

— Понимаю, — уныло говорит Вовка.

— Пока руки держат лом, Владимир, — напыщенно произнес Калязин, — пока бьется сердце...

— Какой там лом! У меня руки спичку не удержат...

Гриша раздобыл кусок странного мяса. Возможно, это мясо мамонта, но нам не до подробностей. Мы бросаем его в ведро с водой и принимаемся варить, но тут появляется Варфоломеич с охотничьими трофеями, и через два часа мы пируем.

— Панова сейчас принесет, — говорит Варфоломеич, вгрызаясь в утиное крыло.

— Соскучился?

— Не без того.

— Опять едите?

Легок на помине. Конечно, это Панов бурчит, переступая порог; всегда он скажет что-нибудь приятное.

— Если бы вы так работали, как едите...

— Если бы мы работали, как едим, — резонно замечает Вовка, — забой был бы не тысячу метров, а сто.

— Гляди-ка, — удивляется Панов. — Шустрый паренек.

— Разве Владимир не прав? — спрашивает Калязин. — Не прав разве?

— Будет вам. Я же понимаю. У меня у самого куска хлеба нет.

— Садись с нами.

— Спасибо. Эх, под такую лыточку да еще бы стопочку, да-а... Чего приуныли, ударнички? Через неделю на отгулы летите, будете цыплятами табака хрустеть да виноградными косточками плеваться. Точно вам говорю! Ну, через десять дней — максимум.

— Михалыч, — говорит Гриша. — А на базу ты сообщил?

— А то. Каждый день и на дню пятнадцать раз. Дохлое дело. Там ведь что? Погоды нет — раз. А вездеход вышел — так он от реки назад вернулся. Лед его не держит, а чтобы вплавь — он не может. Силенок не хватает лед разбить.