Непрочитанные письма
Шрифт:
До проекта осталось шестьсот метров и все интервалы с отбором керна. Мы сидим в балке мастера и считаем: здесь вахта, здесь четыре вахты, здесь две... Нормально! На месяц раньше срока можем закончить скважину!
— На три недели...
— На месяц! — Шиков резко проводит карандашом по бумаге, ломается стержень, карандаш выскальзывает из рук и закатывается под железную кровать Панова. Шиков шарит под нею и вдруг вытаскивает тяжелый ящик с задравшейся крышкой.
— Глядите... Да тут целый
— Склад?
— Пожалуй, склад...
Промасленные железные банки тушенки стояли плотно, одна к одной, как патроны в обойме. А сверху в накат уложены стеклянные литровки компота. Шиков сжимает усики металлического кольца, открывает крышку. «Ассорти».
— Так он про консервы не говорил, — задумчиво произносит Гриша. — Он про хлеб говорил. Хлеба, мол, нет ни крошки. И верно — хлеба ни крошки.
Варфоломеич открывает вторую банку.
— За здоровье Панова!
Мы смеемся, прихлебываем компот, а Гриша все не может успокоиться, крутит головой, бормочет:
— А как говорил! Как говорил!..
— Артист, — вторит Калязин. — Штирлиц.
— Начальники — они все такие, — авторитетно заявляет девятнадцатилетний скептик Вовка Макаров. — Им нужно, чтоб люди были как болгарские помидоры: один к одному, кожура толстая, а внутри вода.
Шиков валится на кровать, дрыгая ногами от восторга. Варфоломеич одобрительно поглядывает на Макарова.
— Ну, Вовка! Крой! Хотя и без козырей, но масть длинная!
— Всякие люди бывают, — осторожно замечает Гриша. — Мой отец, к примеру, так он...
— И что — отец? — распаляется Вовка. — Тебе он — отец, другому — Иван Иваныч. И каждый — за себя, и каждый — только о себе!
— Вот это ты зря, Вовка, — морщится Варфоломеич.
— Зря, — повторяет Гриша.
Кто-то тяжело бежит по заледенелым доскам, распахивается дверь — Морозов. Молча подходит к столу, берет початую банку компота, жадно пьет, и липкие струи стекают по подбородку. Потом говорит — буднично и скучно:
— Инструмент оборвался.
— Так. — Шиков невольно встает с места.
— Упало давление. Пошли на подъем. Подняли четырнадцать свечей. На пятнадцатой — инструмент ка-ак прыгнет! И все. Тыща триста с чем-то метров на забое. Промыло резьбу — по ней и обрыв.
— Так, — снова повторяет Шиков и тянется к рации: надо сообщить на базу.
— Да погоди ты, — останавливает его Варфоломеич. — Успеешь. Ты сначала попробуй поймать инструмент, навернись, восстанови циркуляцию, а потом докладывай.
— Тогда и докладывать будет нечего.
— А я о чем говорю?
— Виктор, — спрашивает Гриша. — А ты сразу пошел на подъем, когда давление упало?
Морозов нехотя, через силу произносит:
— То-то и оно, что не сразу. Не заметил я сразу. Всухую бурил.
— У тебя же вахта молодая, неопытная, — понимающе говорит Шиков. — Конечно, могли не уследить...
— При чем здесь вахта? — морщится Морозов. — Я проглядел. Точка.
—
— Не каркай, Гриша, — отмахивается Шиков.
— Все нам припомнится, — продолжает Гриша. — И то, что трубы, как дрова, волокли. И то, что...
— Гриша, — говорит Шиков. — Допустим, ты прав. Ну, а что с того, что сейчас ты прав? Раньше думать надо было...
— Это ты мне говоришь? — Гриша поднимается. — Пошли, Виктор. Будем ловить инструмент.
— Обойдусь, точка.
Поймать инструмент — заменить бракованную трубку и, спустив свечи до контакта с оставшимися на забое, навернуться осторожным вращением ротора — удалось относительно быстро. Но это ничего не дало. Гриша оказался прав: инструмент был прихвачен, сжат обвалившимися стенками скважины. Ствол перестал быть желобом для инструмента, а превратился в ловушку. Это уже авария, и Шиков настроил рацию, принялся вызывать «горку». База дала ряд уклончивых указаний: промыть скважину, пытаться освободиться, но нагрузок больших не давать и ротором, сохрани боже, не крутить...
Полоска тумана метра три высотою: фонарь соседней буровой вышки виден, только когда стоишь на «погулянке». Балки размыты, их затопило сероватое молоко. Тени заиндевевшего вездехода и трактора мертво застыли у крайнего балка.
Это октябрьский полдень.
Гриша молча ходит вокруг ротора — бездействие угнетает его еще больше, чем отсутствие результата, — потом решительно становится к тормозу. От лебедки поднимается запах паленой шерсти, пол вздрагивает под ногами, беснуются стрелки гидравлического индикатора веса, но инструмент неподвижен.
— Осторожнее, Григорий, — шепчет Калязин.
Тот, конечно, не слышит, но словно откликается:
— Вот только сейчас...
Он включает ротор. Снова пахнет паленой шерстью — Гриша увеличивает нагрузку. Нет, бесполезно. Гриша в сердцах вырубает ротор, и тут...
Все это заняло мгновение — квадрат стремительно раскрутился в замер, но буровой шланг и тали были уже переплетены, перекручены, словно моток ниток, которыми всласть поиграл полный сил и жизнерадостного нетерпения молодой котяра.
Гриша недоуменно смотрит на Калязина, тот на Гришу.
— Пружина, — неожиданно сообщает Вовка Макаров. — Конец прихвачен, и вращение ротором не давало вращения инструменту, он только пружину набирал. А когда ты ротор выключил, пружина распрямилась.
— Верно! — радостно говорит Гриша, хотя, вообще-то, радоваться нечему. — Чувствуется школа Калягина.
— Да он учился, когда я уже не преподавал в этом проклятом ПТУ, — бурчит Калязин. — Вечно ты, Григорий...
— Скромничаешь, Калязин. А ты молодец, Вовка. Сразу догадался... Дал я маху. — Он запрокидывает голову, разглядывая путаницу тросов и шлангов. — Да-а...