Непрочитанные письма

Калещук Юрий Яковлевич

— Мы уже... — начал человек в полушубке.

— Вы уже! Вы уже с седьмого номера превентор снимать хотели, но ведь это тоже не дело, там пласты вскрыты. Это все равно, что одним пальцем две дырки затыкать, уж простите старика за грубость. Так что ничего другого не остается — будем сидеть и ждать.

Старик раздраженно плюхнулся на скамью и протянул руку к дымящейся кружке с чаем.

Я давно слышал о нем. Николай Иванович Григорьев, руководитель специальной бригады по ликвидации нефтяных и газовых выбросов, — кто на Севере не слыхал о нем! Человек решительный, неукротимый, независимый, прославленный

мастер, о нем ходили легенды.

— Николай Иванович, — снова раздался голос из-под полушубка. — Мы уже связались с Тюменью. Скоро должны превентор привезти...

— Послушайте, — устало сказал Григорьев. — Ну, почему у вас всегда так: идти на охоту — собак кормить? Разве дурацкая история с плашками на десятом номере ничему вас не научила?

— Не было у нас плашек. Нигде их не было.

— Да я бы у вас полтонны снегу сейчас попросил — вы бы сказали, что нету. Будет врать, — усмехнулся Григорьев. — Это в Тюмени ко мне ваши прибежали, давай клянчить: «Выручай, Николай Иванович! Плашек двенадцать на четыре у нас нет!» А я им: «Врете. У вас пять комплектов этих плашек, я даже знаю, на каких полках они лежат». Не верят. Поехал с ними на ваш склад, нашел... Может, и здесь на складе пошарить? Вы под горячую руку много чего нахватали. Может, и превентор запасной где-нибудь здесь зарыт? А?

— Нету превентора...

— Знаю, что нету, — вздохнул Григорьев. Потом вдруг пронзительно посмотрел на меня и сказал: — Вы бы хоть представились, а? Хоть и не лазили вы за флажки — это я проверил, но все равно: посторонним здесь делать нечего.

Я показал редакционное удостоверение.

— Ладно, садитесь чай пить... Мне этот, — Григорьев мотнул головой в сторону полушубка, — уже сказал, что здесь корреспондент и что его надо гнать с выброса в первую очередь.

— Это за что мне такая честь?

— Да, говорит, давно он уже тут, в экспедиции. Может, чего и понимает... А я думаю: зачем гнать? Все равно про романтику писать будет. Корреспонденты — это же такой народ. Им разгильдяйство показываешь — а они говорят: романтика. Им показываешь неумение организовать работу, наладить быт для людей, а они говорят: романтика.

— Всяко бывает, — заметил добродушный верзила.

— Быва-а-ает... Ты вот что, Подшибякин, — сказал Григорьев. — Зови вахту. Инструктаж проведем.

«Подшибякин, — подумал я. — Ну, конечно: Подшибякин. Сын Василия Тихоновича, начальника Уренгойской нефтеразведки».

— Нэ удалос Артому устроит брата в дэпо, — меланхолично сообщил бурильщик вахты, которую привел Подшибякин.

— Зульфир? — спросил я.

— Зулфир.

— Привет от Шикова.

— Ты с сэдмого? Да? — обрадованно спросил Зульфир. — Ну, как там наш Шиков? Ха-а-ароший помбур был...

Григорьев встал, каждому пытливо заглянул в лицо, сказал:

— Наша задача — снять с устья старый превентор. Когда превентор заменим, пустим газ через отводы — тогда выброс станет управляемым и можно будет приступить к спокойной и планомерной работе по ликвидации аварии.

Он коротко и толково объяснил, кто и что должен делать, и добавил:

— У устья будут работать только добровольцы. Ясно? Кто согласен — давайте к столу, распишитесь вот здесь.

Все шагнули к столу.

Когда я расписывался под

инструкцией, Григорьев насмешливо пробормотал:

— Ладно. Черт с вами. Думаю, за три месяца помбурства вы, товарищ корреспондент, хоть чему-то научились и не станете совать башку, куда не следует. — И закричал: — Курцы! Давайте накуривайтесь здесь — и с богом!

Подшибякин подмигнул красноносому парню и снова шепнул: «Может, у самого устья? А?..»

У самого устья ревело так, что даже наглухо завязанная ушанка, даже вата, которую я, по совету Зульфира, насовал в уши, не помогала — в голове звенело. Над раздрызганным превентором взмывала дрожащая голубоватая струя. «Вот сейчас, — подумал я, — откуда-нибудь с двух тысяч вынесет маленький камешек, песчинку даже, песчинка чиркнет об крышку этой кастрюли — и метров на сто пятьдесят взовьется факел. Красивый такой факелок. Далеко видно будет». На Варь-Егане, два года назад, я видел, что остается от буровой после газового выброса с пожаром. Да ничего не остается. Даже площадки, на которой стояла буровая, не осталось — был кратер диаметром метров в сто, наполненный горячей водой, из которого равномерно выплюхивал грязно-серый фонтан и взмывал к небу столб огня.

Мы раскрепляли превентор осторожно, расхаживая гайки деревянными колотушками.

Потом, скользя по мерзлой земле, раскачиваясь и вразброд ухая — все равно никто никого не слышал, — начали заводить на искалеченный превентор тросы с четырех концов.

Выше лебедки буровая была залита окаменевшим уже раствором, над головой болтался, покачиваемый ветром, наполовину оборванный плакат: «Не загромождайте приемный мо...» Загромождать было нечего.

Метрах в тридцати от устья, по вершинам неправильного квадрата, стояли на санях четыре ручные лебедки. Остывшие тракторы, словно якоря, удерживали сани на месте.

Когда тросы были закреплены, Григорьев что-то крикнул. Скорее всего, прокричал свое любимое: «Валите вы все к чертовой матери!»

Мы отошли к флажкам. Подшибякин стоял рядом. Я был в экспедиции его отца в тот год, когда разлившаяся река затопила вертолетные площадки и Василий Тихонович повел к разведочным буровым караван судов — по протокам, по рукавам, по перекатам, через кусты и чапыжник. Столько прошло времени, но мне не забыть, как забрызганный грязью водомет, переползая через отмели, притулился к высокому берегу, на котором стояла буровая Сани Анищенко, и Подшибякин, спрыгнув с палубы, невозмутимо побрел по густой воде...

— Я знал вашего отца, Слава, — сказал я Подшибякину.

— Отца? Отца все знают... — вздохнул Подшибякин и уткнулся взглядом в устье тринадцатой буровой.

Возле устья оставался один Григорьев. Есть жуткие кадры, снятые, кажется, на Уренгойском выбросе: во время замены превентора, в тот самый миг, когда у устья оставался один только Григорьев, вспыхнул газ — и Григорьев бежит на этих кадрах сорок метров в сплошном море огня.

Мы стояли у флажков и напряженно вглядывались в маленькую фигурку у подножья вышки. Григорьев легко перебегал от троса к тросу, трогал его рукой, стараясь определить натяжение, — нет, не стараясь определить, а определяя, потому что превентор неожиданно вздрогнул, приподнялся над устьем и ровнехонько застыл, словно в стоп-кадре.