Непрочитанные страницы
Шрифт:
— Ну что это такое в самом деле,— говорит он, потрясая в воздухе сорокастраничной рукописью.— Это голгофа какая-то, а не машинописное бюро... Издеваются... Не хотят печатать!..
Заместитель секретаря редакции Александр Васильевич Степанов, четверть века назад добровольно принявший шефство над автором «Заметок фенолога», смотрит на Зуева уставшими глазами, бегло просматривает его творение и молча пишет в левом верхнем углу рукописи: «Срочно! В номер!»
И, конечно, никто из читателей очередного номера газеты не знает — да и не может знать! — сколько труда вложил Степанов, чтобы отделить в
— И что ты думаешь? — сказал мне однажды Степанов.— Я с удовольствием «несу свой крест»... Правда, обработка рукописи Зуева требует нескольких часов нечеловеческого труда, но, понимаешь, есть в его многословных заметках что-то такое, что захватывает тебя самого... Его проза свежа, талантлива и очень, очень самобытна...
...Зуев носит монокль, французский берет и грубые яловые сапоги. Салат из одуванчиков он предпочитает всем салатам европейской кухни,— Дмитрий Павлович мелко режет одуванчики, обильно поливает их уксусом, солит и ест. Зуев любит вспоминать, что во время первой мировой войны он был уполномоченным Красного Креста, и с гордостью замечает, что его фамилия, как лица, занимавшего сей важный правительственный пост, была указана в телефонной книге «Вся Москва». В случае, если очередной его опус почему-либо задерживается опубликованием, Зуев «переписывается» с редактором, оставляя на его столе длинные «меморандумы»... К этим его чудачествам все уже давно привыкли и относятся к ним с той снисходительной улыбкой, которая не сердит его и не обижает.
Есть в Зуеве что-то от большого ребенка, что-то такое, что располагает к нему сердца даже черствых людей и заставляет их относиться к нему с нежной внимательностью.
Года три назад Зуев выпустил свою первую книгу — сборник фенологических заметок. Она быстро разошлась, эта книга, и Зуев начал писать вторую.
Зуев одинок. В его холостяцкой комнате на улице Осипенко стоит огромное бюро, за которым он восседает чинно и важно, напоминая своим видом древнего алхимика. В этой большой комнате, давно уже не убиравшейся, в фантастическом беспорядке свалены рукописи, комплекты старых газет, какие-то веревочки, заметки, книжки, блокноты; все это соседствует с охотничьими принадлежностями, ягдташами, арапниками, патронташами, ошейниками, удочками...
...Изредка в коридорах «Вечерней Москвы» появляется Дмитрий Павлович. Как всегда, он — в монокле, в берете и сапогах, под мышкой у него громадный портфель, до отказа набитый рукописями. Но сейчас Зуев уже далеко не тот, каким я знал его. Лицо постарело и пожелтело, он носит густую седую бороду и длинные — до плеч — седые волосы. Он ходит чуть сгорбившись, но все еще бодро, при встречах редко улыбается и редко с кем-нибудь заговаривает. Его заметки теперь не появляются на страницах газеты так регулярно, как прежде, и если он все же приходит в редакцию, то только потому, что не может расстаться с газетой, не может не ощущать ее вечно напряженного пульса, не может жить вне той редакционной атмосферы, которая и составляет смысл жизни каждого журналиста.
БУКЕТ БЕЛЫХ РОЗ
— Если ты хочешь знать, что такое подлинная писательская слава, существующая помимо воли самого
Таким интригующим предисловием начал свой рассказ писатель Марк Ефетов.
— Я только что приехал из Ялты, где почти месяц провел в Доме творчества. Однажды мне захотелось прокатиться в Севастополь, и я сел на катер, курсирующий между Севастополем и Ялтой. Было раннее утро. На палубе я увидел молодую пару. Загорелые, в легкой спортивной одежде, в широкополых войлочных шляпах, с рюкзаками за плечами, они стояли, опершись руками о фальшборт, наблюдая, как из-за гор медленно выплывает солнце, как постепенно разгорается утро.
— Вы — туристы? — спросил я.
— Да,— взглянув на меня, ответили оба сразу.
— Где же вы живете?
— Ночуем на турбазе, а днем бродим где вздумается...
— А вы? — поинтересовался юноша.
— В Ялте, в Доме творчества литераторов...
— Скажите, а в Севастополе тоже живут писатели? — после некоторого молчания спросила девушка.
— Я знаю только одного писателя, который сейчас находится в Севастополе.
— Кто же это?
— Паустовский.
Девушка и ее спутник многозначительно переглянулись. По взглядам, которыми они обменялись, я понял, что мое сообщение и взволновало их и озадачило одновременно.
— А как его найти? — снова спросила девушка.
— Ей-богу, не знаю... Скорее всего в гостинице...
Вскоре катер подошел к пристани, и мы расстались. Вечером я возвращался в Ялту и почему-то искренне обрадовался, когда среди пассажиров увидел моих случайных знакомых.
— Ну, как, удалось вам повидать Паустовского? — спросил я.
Девушка отрицательно покачала головой.
— Неужели Константин Георгиевич вас не принял? — встревожился я.
— О нет!— воскликнула девушка.
— Тогда что же произошло?.. Расскажите, пожалуйста!..
— Ну так слушайте... Приходим мы в гостиницу. «У вас живет Паустовский?» — спрашиваем администратора. А он отвечает вопросом: «Вам он очень нужен?» — «Очень»,— говорим. «Тогда идите в другую гостиницу»,— и протягивает адрес.
Мы посоветовались и пошли на рынок — неудобно как-то прийти к Паустовскому с пустыми руками... Ходим по рынку, прицениваемся к цветам, денег у нас мало, совсем почти нет... А цветы, назло, такие дорогие, просто ужас!.. Ну ничего, кое-как наскребли на букет белых роз...
Она помолчала, подумала о чем-то и продолжала:
— Приходим в другую гостиницу и опять — к администратору:
«У вас живет Паустовский?»
«Живет».
«А в каком он номере?»
«Константина Георгиевича сейчас нет... Он недавно ушел...»
Он сказал это как-то очень спокойно, а нас его слова — точно обухом по голове.
Но делать было нечего. Постояли мы немного, посмотрели друг на друга и говорим администратору:
«А вы не можете передать ему этот букет?»
«Отчего же,— говорит администратор.— Передам, А от кого, если он спросит?»
«Да ни от кого... А впрочем, скажите так: от читателей».
[1] Не запутался, не зацепился, вожак — толстый пеньковый трос, на котором крепится весь порядок сетей. Если вожак плохо уложен в бухту и «подрезает» во время выметки, все пропало — нужно выбирать сети, укладывать их заново, снова искать рыбу, и, т.д.— словом, потерять сутки, если не больше.