Непрочитанные страницы
Шрифт:
— Слушай, ты действительно будешь писать об Иване Грозном?
— Да,— ответил Соловьев.
— А разве ты не знаешь, что и я буду писать?
— Знаю.
— И все-таки будешь?
— Буду,— сказал Соловьев и рассмеялся.
— Ну и нахал же ты, братец! — воскликнул Толстой.— Неужели ты не понимаешь, что это и материал мой, и эпоху я знаю лучше?.. Как друг тебе говорю: не советую писать, не советую...
— Я знаю, что ты советуешь мне как друг,— сказал Соловьев,— только ты не учитываешь, что я буду писать в стихах, а ты — в прозе. А
— В чью это пользу решающее? — спросил Толстой.
— В мою, конечно,— ответил Соловьев.— Ты вспомни хоть одну историческую пьесу, написанную в прозе, чтобы она пережила свое время... На историческую тему подолгу живут только пьесы, написанные в стихах.
Толстой задумался.
— Это почему же? — спросил он,
— Пойми: я сразу начну действие. Мне не надо ни бытовых подробностей, ни соответствующих обрядов, ни мотивировок. Белый стих — язык торжественный, а прошлое в глазах поздних поколений всегда выглядит торжественно. В прозе же надо быть обязательно бытописателем. И язык у тебя будет более неуклюжим, каким он в действительности был в то время, и на бытовые мотивировки у тебя уйдет половина времени, и романтического начала того не будет, которое в исторической пьесе совершенно необходимо. И проиграть тебе это соревнование досадно потому, что, по мнению всех, ты начинаешь его с гораздо большими данными, тогда как на самом деле гораздо больше данных у меня. Просто по точности фокуса, который дает стихотворная форма.
Присутствовавший при этом разговоре народный артист Анатолий Горюнов заметил с улыбкой:
— А ведь в том, что говорит Соловьев, ей-богу, есть какая-то сермяжная правда, Алексей Николаевич... Ни одной исторической пьесы, написанной в прозе, не помню: и «Мария Стюарт», и «Ричард III», и все исторические хроники Шекспира, и «Орленок» — все в стихах...
Толстой нахмурился.
— Ну ладно, пиши,— сухо сказал он.
И Толстой написал вместо одной пьесы — две. Но прошли они только в четырех театрах Советского Союза.
Когда в 1944 году Соловьев случайно встретился с Толстым, Алексей Николаевич был уже тяжело болен. Усмехнувшись, он сказал:
— Знаешь, досаднее всего не то, что ты оказался прав насчет стихотворной формы, а то, что кое-кто думает, что ты действительно лучше меня написал...
— Ну, это не важно, Алексей Николаевич,— сказал Соловьев,— мы-то с тобой знаем, в чем тут дело...
К ИСТОРИИ «ПУШКИНА»
В 1923 году журнал «Россия» опубликовал повесть «Записки на манжетах», принадлежавшую перу никому не известного автора — Михаила Булгакова.
Автор повести, обратившей на себя внимание читателей, работал в то время репортером в газете «Гудок». Жил он бедно, постоянно нуждался, ходил в дырявых башмаках и в старом, потрепанном пальто.
Незадолго до этого он приехал в Москву из глухой провинции и в тайниках души мечтал познакомиться с Викентием Викентьевичем Вересаевым.
Он хотел
Дождливым осенним вечером Булгаков позвонил в квартиру Вересаева.
Дверь открыл сам писатель.
— Булгаков,— смущенно представился вошедший.
И от волнения почему-то снял галоши.
— Чем могу служить? — спросил Вересаев.
— Да, собственно, ничем, Викентий Викентьевич,— виновато пробормотал Булгаков, как бы оправдываясь за внезапное вторжение,— просто хотел пожать вам руку... Ваша книга «Записки врача» очень мне понравилась...
Вересаев промолчал.
— Ну, до свидания,— после минутного неловкого молчания сказал Булгаков и стал надевать галоши.
— Погодите, а фамилия-то как ваша? — спросил Вересаев, приставляя к уху сложенную рупором ладонь.
— Булгаков.
— Как?
Булгаков повторил фамилию несколько громче, догадавшись, что Вересаев плохо слышит.
— Булгаков?.. Михаил?..
— Да.
— Так это вы — автор «Записок на манжетах»?
— Я самый.
— Голубчик вы мой,— воскликнул Вересаев,— что же вы мне раньше не сказали?.. Раздевайтесь, пожалуйста, заходите, гостем будете!..
Так Булгаков познакомился с Вересаевым.
Прошло несколько лет. Булгаков стал известным драматургом. На сценах московских театров — Художественного, Камерного и Театра имени Вахтангова — с большим успехом шли его пьесы: «Дни Турбиных», «Багровый остров», «Зойкина квартира».
И вдруг одна за другой были сняты с репертуара все пьесы, прекратились репетиции новых. Чуть ли не ежедневно некоторые ретивые критики травили Булгакова, обвиняя его во всех смертных грехах.
Для драматурга наступили черные дни: его не печатали, он нигде не мог найти работу, о постановке пьес не могло быть и речи.
Булгаков стойко, с фанатической верой в свою правоту и в свои силы переносил это тяжелое время. Все, что можно было продать, он продал, жить дальше было не на что.
Как-то открывается дверь — входит Вересаев.
— Я знаю, Михаил Афанасьевич, что вам сейчас трудно,— сказал Вересаев своим глухим голосом, вынимая из портфеля завернутый в газету сверток.— Вот возьмите... Здесь пять тысяч... Отдадите, когда разбогатеете...
И ушел, даже не выслушав слов благодарности.
Однажды Булгаков пришел домой радостно-возбужденный.
— Новая пьеса... — еще на пороге загадочно шепнул он жене.— Есть новая пьеса...
В тот момент он больше ничего не сказал.
А вечером раскрыл секрет:
— Понимаешь, — говорил Михаил Афанасьевич,— это будет пьеса о Пушкине. Но без Пушкина. Его зрители не увидят. И знаешь,— заключил он, — я надумал пригласить в соавторы Вересаева.
— Зачем?.. Зачем тебе соавтор?..
— Надо,— твердо ответил Булгаков.— Ведь в самое трудное время он помог нам.
И через минуту: