Непрощенные
Шрифт:
Я погладил повязку на руке.
Удачно последняя операция прошла. Фрица взяли крупного, с документами, погоню покрошили, сами уцелели. Рыжего вот только ранили да одного из парней Горовцова поцарапало, но в сравнении с потерями немцев это ничто. Нравится мне так! Когда за пленным самолет прилетел, хотели и рыжего забрать. Пришлось погудеть. И что перелет не вынесет, и что отряду без него никак – все выложил. В центре не настаивали, летчик – и подавно. Ему даже лучше – боялся перегрузить свой «кукурузник». Бойцы радовались, что командир остался, я – тоже. «Кровника» терять нельзя. Увезут за линию фронта – ищи по госпиталям! Мне долг закрыть надо, в равновесие вселенную
В руке заныло, еще раз погладил повязку. Рана старая, а заживает долго – ноет по утрам. Винтовку держать трудно. Если немецкий «маузер» еще кое-как, то «мосинка» стволом клюет – сбалансирована хуже, да и тяжелее.
Вздохнул… Аля ластиться стала. По спине гладит, в глаза заглядывает. Покойный муж ее лаской не баловал. Он на двадцать лет старше был, после сорока женился. «Польский кавалер», как говорит Климович. Холостяковал долго, а баб любить не научился. Аля только со мной поняла, как это сладко. Прилипла – не оторвать. Хозяйство забросила, только и дел, что милого кормить да ласкать. Жалко ее. Сколько баб у меня в Москве было – ни одну не жалел. Тем только бабло да потрахаться, других интересов нету. Эта любит, по всему видно. По местным меркам Аля – завидная невеста: дом, хозяйство… Все мне отдает, только останься. До нашей войны ей дела нет. Братик ее Михал туда же: оставайся! Да только рыжий ждать не будет – уйдет. Где потом искать? Друга держи близко, а врага еще ближе.
– Чэму вздыхаешь?
– Душа болит, Алечка.
– По цо?
Посмотрел я на нее. Опять заведет, как хорошо мне с ней будет. «Советы уйдут, немцы уйдут. Будешь жить, як пан». Не буду!
– Воевать мне надо, Аля! Война идет, а я на печи бока отлеживаю.
Всплеснула руками, запричитала по-польски и убежала в сени. Ревет… Муторно на душе, будто котенка несмышленого обидел…
Пододвинул кувшин, отпил. Холодная простокваша скользнула по горлу, отрезвляя мысли. А ведь соврал ей. Не хочу я воевать. Мы тут давеча с Михалом да Горовцовым по бимберу ударили, благо отдых у войска. Разговорились. Горовцов Михала допытывал, как это вышло, что такой лоб в Красную Армию не пошел, на хуторе спрятался? Михал ему по полочкам разложил, даром что крестьянин и в русском через слово путается.
– Представь, – говорит, – что на вас, Россию, напала Германия.
– А что тут представлять? – рычит Горовцов.
– Нет. Не сейчас, а года два назад, – поправился Михал. – Напали, врезали и побеждать стали.
Горовцов Леха мало что пьяный, так еще и на руку несдержанный. Смотрю, краской наливаться стал, бычиться. Еле успокоил. А Михал дальше выдает:
– И когда немцы под Москвой стоят, России в спину Манчжурия ударила.
– Сколько той Манчжурии?
– Тогда Китай!
– Да что нам Китай – голытьба с косами, а не войско!
– Тогда – Япония.
– Били мы японцев. Не могут они нас победить!
Михал вздохнул:
– Нехай будет Китай… Ты просто представь! Напал, захватил земли до самого Урала. А немцы с этой стороны до Урала все подмяли. А ты родом из Сибири, стало быть, в Китае жить стал.
Горовцов головой мотает. Тяжело ему такое в сознании нарисовать, но слова поперек уже не говорит. Думает.
– А СССР где? Россия?
– Нет СССР. И России нет – поделили. Германия себе кусок отхватила, Китай – себе.
Шмыгнул носом Горовцов, засопел.
– И через год, когда
– Это ты про что? – удивился Леха.
– То не важно. Слушай… Так вот. Когда ты по всем их законам уже добрый Хуй Вень, Германия нападает на Китай. И к тебе в дом приходят узкоглазые товарищи и суют бумагу: так, мол, и так, Хуй ты наш Вень, явись-ка ты в наш китайский военкомат и готовься сложить голову за счастье города Пекина и вождя нашего товарища Чу! Что на это скажешь?
Горовцов вместо слов дулю скрутил. Михал ухмыльнулся:
– Вот тебе и ответ, с чего это я в Красной Армии не служу.
Ой, тогда Леха взбесился! Дошло до него! Грозил Михалу и «сам знаешь кем», и «там разберутся»… А потом выпил и отошел. Ухмыляться начал. К концу вечера и вовсе помирились.
Когда Горовцов спать побрел, уже изрядно хмельной Михал мне другую историю рассказал:
– Я, – говорит, – сам из арендаторов. Батька на пана спину гнул, своей земли не имел. Дед такой же. Мне тоже судьба лучшего не готовила. Чтоб купить земельки, надо не только крестьянствовать, а еще торговлей дела поправлять, жениться удачно, что не каждому дано. Была дорожка моя по жизни «проста и проста, як драбина да пагоста». А тут агитаторы-коммунисты явились, стали по селу рассказывать, как по ту сторону кордона, в СССР, весело и хорошо. Нет панов, нет эксплуататоров. Среди тех, кто уши развесил, я первым сидел.
Слушал, слушал, а потом выменял коня (добрый был конь!) на краковский костюм справный, зашил в подкладку золотых червонцев, что от деда остались, и через границу – с прокламацией в руке. Счастья крестьянского искать. Чтоб хозяином на земле быть, пана на горбу не кормить. Меня на кордоне и встретили… Завели, выслушали, карманы почистили, червонцы отпороли. Хорошо еще, костюм оставили. И послали за счастьем в солнечный Казахстан – в теплушке и с конвоем, чтоб раньше времени от счастья не отказывался… Ехали мы неделю, жрали баланду, слушали на станциях радио о том, как «хорошо в стране советской жить, как хорошо в краю любимом быть». На одном из перегонов отколупал я доску от стены и сошел. Прицепился к товарняку, что обратно ехал, вместе с ним обратно к кордону добрался. Сменял свой краковский костюм на коняшку доходялую, что к мяснику в самое время сдавать, и первой же безлунной ночью обратно рванул. Места-то знакомые.
– Без проблем проскочил?
Михал хмыкнул:
– А то! Мои же места… Я на польский берег выбрался, портки выжал, на лошадку сел, а тут патруль советский по другому берегу идет. Меня увидели, руками машут – иди сюда, иди! А сами ружья поснимали.
– А ты?
Михал согнул правую руку в локте и смачно левой ладонью по сгибу саданул.
– Вот что я им показал. Коняшку пятками погнал – только меня и видели.
– Стреляли?
– Не. На кой я им нужен?
Он отпил из чарки и подвел черту под рассказом:
– Вот так сходил я за простым крестьянским счастьем. И больше такого лёсу, судьбы такой, не хочу.
– Нам тогда с чего помогаешь?
– Потому что вы как люди пришли, вдову грабить не стали. Мне, Ефим, что «Китай», что «Германия»… Ваши-то хоть идейные. А немцы – просто псы злые.
Сказал, а сам глазами зыркнул. Недобро так. Мол, жрите вы друг друга, пауки, а нас в это дело не впутывайте. Знакомые мысли. Разумные.
– Не выйдет у тебя отсидеться!
– Чэму?
– Война найдет. Тут все надолго. Придется выбирать. – Я посмотрел на собеседника. Слушает. – Мой тебе совет – ставь на Советы.