Непрощенные
Шрифт:
– Бесшабашный?
– Нет, товарищ генерал! – Люба покачала головой. – Смелый, но расчетливый, операции планирует тщательно. Рискует с умом – бережет людей. У нас потери минимальные были. Волкова все любили.
Генерал глянул пристально. Люба покраснела.
– А Паляница? – спросил Федоренко.
– Он другой. Все время возражал.
Генерал поднял брови.
– Вы не подумайте! – заторопилась Люба. – Паляница тоже смелый и дерется храбро. Просто осторожный. В танковых операциях разбирается слабее Волкова. Мне даже показалось, что совсем
Она запуталась и почувствовала, что снова краснеет.
– Вот как?.. – Федоренко снова пробарабанил пальцами по столу. – Спасибо, Любовь Петровна! – Он встал.
– Товарищ генерал! – Люба вскочила. – Где они сейчас?
– В Могилеве.
– Живы?
– Неизвестно. Могилев в кольце. С войсками в городе нет связи.
– Там… – Люба помедлила. – Тяжело?
– Бои идут на улицах города…
Люба опустила взгляд, вздохнула.
– Нам остается верить и ждать, – сказал генерал. – Выше голову, товарищ младший лейтенант! Вы же советский человек, комсомолка!
Выйдя из здания ГАБТУ, Люба двинулась вдоль улицы без всякой определенной цели. Спешить было некуда. В общежитии командного состава НКВД, где ее поселили, в это время ни души – все на службе. Взгляд Любы упал на афишу кинотеатра: показывали довоенную комедию «Волга-Волга». К кассе кинотеатра змеилась очередь: зрелища в это тяжелое время были чрезвычайно востребованы, билеты расхватывали. Разумеется, лейтенанту НКВД билет бы нашли, но Любе сейчас не хотелось в кино, тем более на комедию. Она прошла мимо, провожаемая любопытными взглядами. Девушка в форме командира НКВД с забинтованной рукой и медалью на гимнастерке… Во взглядах людей сквозило уважение, но Люба не замечала никого. Она шагала по тротуару, думая о своем, пока не остановилась у большого здания с куполами на крыше. Стены церкви были обшарпанными, давно не знавшими ремонта, но все равно храм выглядел красиво и величественно.
С минуту Люба постояла, удивляясь тому, куда принесли ее ноги, затем оглянулась по сторонам и шмыгнула в приоткрытую дверь. Внутри церкви стоял полумрак. У иконостаса теплилось несколько свечей, сладко пахло растопленным воском и ладаном. Последний запах едва угадывался. Людей в церкви не было. Только две женщины били поклоны перед иконой Божьей Матери в левом углу: одна из женщин была пожилой, вторая – помоложе. Внезапно женщины опустились на колени, приложились лбами к полу и замерли.
Люба повела плечами. Как все комсомольцы, она не верила в Бога, зато в него верили мать и бабушка.
– Бога нет! – говорила им Люба. – Учитель сказал.
– Пусть говорит! – отвечала бабушка. – Ему положено. А ты – молчи! Если не дура…
Тогда Люба страдала, понимая, что нелегко выкорчевать закостенелое мракобесие из родственников. Бабушка и мама ходили в церковь, но Любу с собой не звали – и то ладно. В свою очередь Люба раз за разом пыталась их перевоспитать: она любила мать и бабушку. Бог и церковь находились за границей ее интересов, на пути, которым шагала страна, пережиткам
Осмотревшись, Люба заметила у входа столик с разложенными на нем свечками. За столиком сидел старик с длинной седой бородой и настороженно смотрел на Любу. Поколебавшись, она направилась к нему.
– Мне помолиться, – сказала тихо. – За человека.
Взгляд старика оттаял.
– За здравие или упокой? – спросил деловито.
– Чтоб уцелел, – сказала Люба. – Живым вернулся.
– Тогда за здравие, – заключил старик и достал бумажку. – Крещеная?
Люба кивнула. Как всех деревенских детей, ее окрестили в младенчестве.
– А он?
– Наверное. Он до революции родился, тогда всех крестили.
– Необязательно, – возразил старик. – Если иудей или мусульманин…
– Он – русский!
– По-всякому бывало… За некрещеного на общей молитве нельзя.
Старик подумал, спрятал бумажку и придвинул ей свечку.
– Помолитесь сами! Вам можно. Да и лучше самой.
– Я не знаю молитв, – сказала Люба. – Забыла.
– Вы своими словами, – посоветовал старик. – Как на душе лежит. Главное, чтоб от сердца…
Люба положила на столик десять рублей, старик отсчитал сдачу, но Люба отодвинула деньги. Старик кивнул, забрал деньги и положил рядом со свечой алюминиевый крестик на шнурке.
– Наденьте!
Люба покачала головой.
– Необязательно на шее носить, – сказал старик. – Можно в подкладку зашить. Сейчас многие так делают.
– Только я… не могу перекреститься.
Люба подняла правую руку. Доктора на Большой земле, увидев ее распухшую кисть, сразу отправили ее на операционный стол, уверив, что просто прочистят рану. Придя в себя после операции, Люба увидела, что среднего и безымянного пальцев у нее больше нет.
– Гангрена! – хмуро буркнул хирург в ответ на ее жалобы. – Скажи спасибо, что целиком кисть не отхватили! Вовремя тебя привезли…
– Ничего, деточка! – вздохнул старик. – Господь все видит. Он добрый. Как получится, так и крестись.
Люба сунула крестик в нагрудный карман, взяла свечку и направилась к иконостасу. Здесь она неловко, левой рукой, затеплила свечу, вставила ее в отверстие на подсвечнике и замерла. С темной иконы напротив смотрел Спаситель, словно вопрошая: «Тебе чего?»
– Я… – произнесла Люба одними губами. – Хочу попросить… Пожалуйста! Пусть он уцелеет! Пусть вернется живым! И пусть мы… – Она подумала и добавила: – Это необязательно, Господи! Главное, чтоб выжил…
Она поднесла искалеченную ладонь ко лбу, вздохнула и перекрестилась всей рукой. В последний раз она делала это совсем маленькой, давным-давно. Но рука не забыла…
Опаленный бок старого грузовика был плохим прикрытием. Олег понимал это, но надеялся, что такого же мнения придерживаются и немцы. Не поверят, что русский танк спрятался за кучей коптящего железа и ошметками брезента. Было б хорошо, если б не поверили.