Нераскаявшаяся
Шрифт:
— Мне нужно очень быстро возвращаться, — сказал он. — Сегодня вечером я, быть может, доберусь до Лавора, а может, и еще дальше. Я очень надеюсь, что Бертомью Буррель не наймет вместо меня кого–нибудь другого. Должен сказать, что со времени моего ухода из Акса еще до праздника святых Сирисы и Юлитты, прошло уже десять или двенадцать дней. Мне понадобится теперь четыре дня, чтобы вернуться, пройти через Монтайю и забрать моих баранов. Потом добраться до горы д’Астон, на Пик де Руль… Мне бы не хотелось потерять место. Я же теперь старший пастух. Я должен готовиться идти на зимние пастбища в диоцез Таррагоны после осенних ярмарок. Мне остается только верить, что ничего плохого не случится!
Все трое проводили Пейре до дверей, охваченные печалью расставания.
— Не переживай слишком за свою сестру, — сказал Бернат, — я сумею
— Я уверен, что здесь она будет вести жизнь, достойную нашего уважения и любви, — добавил Гийом очень чистым голосом.
Гильельма схватила брата за руки:
— Брат, брат, спасибо тебе… Ты будешь приходить сюда, чтобы повидаться со мной?
— Нет, Гильельма, — вздохнул Пейре, — не жди меня, я не смогу делать таких больших крюков, я должен исполнять свой долг пастуха. Но я ведь выполнил свое обещание. Ты теперь на хорошей дороге, и ты не одна. Ты в хороших руках и больше не нуждаешься во мне… Но кто знает, может, я и приду снова?
— Настанет ли день, когда мы опять встретимся? — спросила Гильельма и заплакала, глядя, как Пейре удаляется своей широкой пастушеской поступью и скрывается за углом улицы.
«Больше я никогда ее не видел», — сознался ровно через восемнадцать лет, день в день, пастух Пейре Маури, во время судебного процесса 25 июня 1324 года перед Жаком Фурнье, епископом и инквизитором Памье. Подсудимый также добавил: «Когда я оставил свою сестру Гильельму в Рабастен, ей было около восемнадцати лет…»
ГЛАВА 31
ВЕЧЕРОМ ТОГО ЖЕ ДНЯ
Be tenc lo Senhor per verai,
Per qu’ieu veirai l’amor de lonh…
И понял я что истинный Господь
Есть зеркало, в котором вижу я свою любовь издалека…
С большой полотняной сумкой на плече, с зажженной свечой в руке, Гильельма поднялась по лестнице и вошла в комнатку, которая все еще пустовала. Она поискала, где бы поставить свечу и наконец закрепила ее на деревянной балке, выступающей из плохо побеленной стены. Круг света задрожал. На это бедное ложе, где из кое–как обшитого конопляной тканью тюфяка торчала солома, она постелила красивое новое покрывало, которым она никогда не пользовалась после того, как ушла из Монтайю, но которое проделало с ней всё это путешествие. Льняное покрывало, белое и крепкое, хранящее неповторимый запах родного дома. Гильельма предалась воспоминаниям. Ее мать, Азалаис, поручила соткать это покрывало несколько лет назад вместе с другим таким же, предназначенным для Раймонды, ткачу из Квирбажу, который приходился ей кузеном со стороны матери, все еще жившей в Кверигут. Затем она тщательно сложила в ветхий сундук своё красивое красное платье из мягкой шерсти, ласково погладив его напоследок, перед тем, как закрыть тяжелую крышку. Потом она села на тюфяк, вздохнула и огляделась вокруг. Снова встала, толкнула деревянный засов и открыла маленькое окошко. В комнату ворвалась вечерняя прохлада, унося с собой застоявшийся жар нагретой черепицы, до сих пор наполнявший воздух, и потревожив маленькое пламя свечи. Гильельма высунулась из окна, глядя на клочок неба, еще виднеющийся из–за темной крыши. К югу, на берегах Тарна, проснулись и завели свою песню сверчки, а жабы хриплыми голосами начали призывать далекие звезды. Прекрасная ночь накрыла засыпающий и шепчущийся город.
На лестнице раздались тяжелые шаги. Переполненная смешанными чувствами, Гильельма вскочила, прижалась к стене, затаила дыхание. Вместе с учащающимися ударами сердца в ней поднимался какой–то ужас. Вот шаги замерли на ступенях. Сердце Гильельмы тоже. Ее охватило отвращение, заставляющее отбиваться кулаками, царапаться ногтями, противиться всеми своими силами этому тяжелому, бледному телу, которое готово навалиться на нее. Она опять оглянулась вокруг, вздохнула, собираясь с силами, накинула вуаль, чтобы прикрыть волосы. Но ведь она уже не в Ларок д’Ольме, здесь ведь не может повториться этот ежедневный ужас. Потом услышала, как открылись двери соседней комнаты, и человек зашел туда. Его приглушенные шаги еще были слышны за перегородкой, а потом всё стихло. Затем за стеной опять раздался какой–то тихий звук, и когда ее сердце перестало оглушающее
Немного погодя раздались шаги Берната. Гильельма боялась даже предположить, что теперь будет, и все продолжала впустую мучить себя вопросами. Может быть, он поднимается сюда, чтобы лечь спать в одной комнате с братом? А возможно, в естественном порыве, он придет к ней, в эту комнату, на это ложе, на это девственное свадебное покрывало? Она никак не могла придумать слов, которые она бы ему сказала. А он, что он скажет или сделает? И будет ли он вообще говорить об этом? Разве не всё уже было сделано, без лишних слов, очень просто и ясно, в тот день, на берегу Тоуйре, когда Гильельма и Бернат соединили свои руки в присутствии доброго человека Фелипа? Разве это не было обещанием совместной жизни, браком, заключаемым между добрыми верующими? Разве это не то, чего Гильельма сама желала? Зачем же закрывать глаза? Зачем отказываться признавать то, о чем она уже много недель, начиная с той чудесной встречи в марте, в Монтайю, не переставала думать? Почему без стеснения не признаться себе самой, что она по–настоящему ждет Берната? Что, несмотря на своё отвращение к телесным страстям, она слышала звучащий в ней призыв далекой музыки, и ждала, боялась и надеялась на тот миг, когда она утонет в жгучем взгляде Берната?
Теперь она уже четко различала шаги Берната на лестнице. Вот он уже за дверью. Что теперь будет? Что он ей скажет и как он ей это скажет? Она все сидела на ложе и не двигалась с места. Она и желала и боялась. Но вот он уже вошел, прямой и стройный, освещенный светом лампы, которую он держал высоко над головой.
— Вот, — сказал он, — такой свет лучше.
Он был босиком, в распахнутой рубахе, открывавшей его красивые плечи. Мягкими шагами он прошел вперед, задул свечу на стене, поставил вместо нее лампу, протянул руки к Гильельме, поднял ее и прижал к себе.
— Бернат, Бернат, — шептала она, — дай мне время забыть бондаря…
Он сжал ее в объятиях, он ответил ей, шепча в ее волосы:
— Я заставлю тебя забыть бондаря.
Она чувствовала губы Берната на своем виске. Она вспомнила их прерванный поцелуй несколько месяцев назад, в Монтайю. Гильельма прижалась лицом к теплому, шелковистому плечу Берната, она вдыхала запах его кожи, чувствовала бедром нежное прикосновение его тела, какой–то иной, пробуждающейся в нем и в ней жизни.
— Нет, ты не понимаешь, мне от этого плохо, мне страшно, я все еще испытываю ужас из–за этого бондаря…
— Больше не будет плохо, больше не будет страшно, — шептал он приглушенным голосом, и их дыхание смешалось.
И она уже больше не боялась.
И она уже была готова отдать ему всё, что у нее есть, всё, чем есть она сама.
ГЛАВА 32
ИЮЛЬ 1306 ГОДА
…На следующий день после праздника святого Иоанна я поднялась в Сабартес, и там, в Астоне, я оставила свою дочь у кормилицы, Азалаис, а потом я поднялась в Праде д’Айю. А оттуда я отправилась на жатву в долину Акса. Когда жатва окончилась, я вернулась в Праде д’Айю… А после жатвы в Праде, я пошла в Монтайю…
Лето 1306 года было лучшим в жизни Гильельмы.
На следующий день трое молодых людей, братья Видаль и молодая жена одного из них нанялись работниками на жатву, что уже началась в долине, по дороге на Гаиллак. Но Гильельму беспокоило то, что ей нечего одеть. Помня о советах Берната быть очень осторожной в разговорах, она навестила старую вдову, у которой ночевала вместе с братом:
— Мать, не одолжите ли мне какое–нибудь старое платье на время, пока я не постираю свою бедную одежду? Мне сейчас нечего взять с собой, кроме нового одеяла и свадебного платья…