Нерон
Шрифт:
— Вспомните о своей старой славе! Послушайте у стариков, как под старыми знаменами рубились они в долинах Дуная. А как со мной кинулись вы на сарматов? Гром и молния! Это была скачка! Помните? Полмили в карьер по полям маиса, а потом вверх по виноградникам Мы так разделали врагов, что они застряли своими острыми шлемами в винограднике и махали ногами в воздухе, как будто хотели позвать на помощь моего кузена. Он, однако, умер со страха от этого нового способа сигнализации! Ваш полк принес мне первую победу! За это вы получите в Персии новые знамена. С большими буквами на них. Но они будут означать «Юлиан».
Император поощрительно улыбнулся. Но никто не откликнулся. В суровом молчании, как будто это был полк монахов, двигались христианские солдаты. Даже лошади, казалось, сдерживали шаг, и враждебно взглянул на императора длиннобородый знаменосец. Юлиан побледнел, но кровь снова окрасила его щеки, когда через сотню шагов знаменосец склонил знамя, как бы для приветствия. Там, на первой ступени христианского собора стоял архиепископ, отступивший после резких слов императора. И император увидел, как поднял престарелый Афанасий руку и благословил христианское знамя полка.
Император’ вонзил шпоры в бока своего коня, который взвился на дыбы и пронесся сквозь ряды всадников. Собственноручно вырвал Юлиан знамя из рук воина, бросил его на землю и собственноручно сорвал с плеча знаменосца знаки его достоинства.
— Ты разжалован! — закричал император, не владея больше собой. — Рядовым ты проделаешь весь поход и будешь свидетелем, как воздвигнем мы алтари Зевсу в столице персов. А если тебя, собака, не убьют на войне, то, клянусь Зевсом, клянусь Солнцем, клянусь неведомым Богом, по возвращении ты умрешь на глазах архиепископа смертью твоего галилеянина! Любопытно будет узнать все-таки, кто из нас двоих сильнее на этой земле? Он — сын галилейского плотника, или я — римский император, повелитель мира? Марш!
Без знамени двинулся полк дальше. Образцовая дисциплина одержала верх, и Юлиан презрительно засмеялся, когда увидел, как эти христианские солдаты, не сморгнув, перенесли тяжелое оскорбление.
Потом он повернул коня и постарался загладить свой поступок шутливыми словами и воинственными восклицаниями. Всадники оставались неподвижны. Но отряды, следовавшие за ними, вновь радостно приветствовали императора, а когда уже около одиннадцати часов наступила очередь артиллерии, и, под изумленное волнение зрителей на площади, загрохотали влекомые бесчисленными быками, чудовищные осадные сооружения, — конец парада принял положительно величественные размеры.
Население стало спасаться от палящего солнечного жара в дома. Император, однако, казался неутомимым. Отклонив приглашение пообедать во дворце, он приказал купить для него у ближайшей торговки овощами хлеб и несколько фиников и позавтракал этим скромным запасом на лошади, в то время как мимо него бесконечными рядами скрипели телеги, нагруженные вещами офицеров.
— Сегодня вечером нам надо отплыть, но я не хотел бы сделать этого, не осмотрев городских достопримечательностей. Прошу вас присоединиться. Первым и самым важным для меня делом будет познакомиться поближе с издревле знаменитой Академией и библиотекой. Мы основательно расчистим все это. Кто будет вашим проводником?
Президент Академии выступил вперед и слабым голосом попросил оказать ему милость в счастливейший день его жизни…
— Знаю, знаю!
Император быстро соскочил с лошади, и свита пришла в движение. Около него, всегда на шаг назад, с головой, вытянутой в одном непрерывном поклоне, шел президент Академии. Далее следовала военная свита императора и внушительное число ученых и жрецов. Несколько купцов протеснились сюда же и сумели заставить императора заговорить с ними, еще не достигнув главного входа. Юлиан спрашивал президента о количестве книг, Когда старик замешкался ответом, стоявший в трех шагах купец Иосиф крикнул: «Почему бы императору не спросить меня? Я великолепно знаю, что в астрономическом отделе 35 760 свитков».
Старые советники и офицеры, служившие еще при Константине, испугались этого нового нарушения придворного этикета, но император ласково подозвал к себе купца и с дальнейшими вопросами обращался к нему. Иосиф знал все. Зала Гомера заключала 13 578 свитков, греческая философия — 75 355 и т. д.
Внезапно император остановился в раздумьи и сказал: «Послушайте, милый Иосиф, я сделаю вас придворным поставщиком, но только, если уверюсь, что ваши данные правильны. Я сравню последнюю цифру с каталогом»;
— Боже милостивый! — воскликнул Иосиф дрожа, но по-прежнему смело. — Ваше величество разрешит мне всеподданнейше доложить, что этого никогда еще не делал ни один император. Ну да, сознаюсь, я придумывал десятки и единицы — ведь ваше величество желали знать все с точностью до одной книги. Цари всегда хотят этого! Но тысячи везде правильны. И я позволю себе сказать вашему величеству: разве для государя недостаточно, если верны тысячи?
Император сердечно рассмеялся и обещал запомнить этот урок…
Так через какой-то безымянный переулок достигли они улицы Горшечников и подошли к главному входу Академии. Мощная колоннада, на ступенях которой расположились сотни служащих, вела ко входу. По обе стороны стояли статуи греческих философов и поэтов.
Свита вступила в здание и, из зала в зал то тот, то другой профессор давали объяснения.
Как специалист-библиотекарь, только для этого приехавший в Александрию, ходил Юлиан повсюду; там вытягивал редкий экземпляр, там карабкался по удобной лесенке под самый потолок, чтобы убедиться в справедливости какой-нибудь справки, или усаживался с роскошным свитком Гомера за один из маленьких столиков, чтобы прочитать несколько строчек.
Уже греческие поэты задержали императора на целый час, с философами же он просто не мог расстаться. С Платоновским диалогом о государстве в руке, он завязал оживленную беседу о воспитании и продолжал ее, уже вступив в математическое отделение.
Здесь он откровенно сознался в своем невежестве и разрешил хранителям отделов в быстрых докладах обрисовывать современное состояние своих дисциплин. Свита совершенно измучилась, и престарелый президент уже дважды осмелился пригласить императора к небольшой закуске, приготовленной в великолепной приемной. Император не желал ничего слышать. Кто хочет ему служить, тот должен уметь жить так же скромно, как он сам.